Маму я в ту ночь заставила принять снотворное, и она всё-таки уснула. Андрюша крепко спал безо всяких снотворных. Княжна сказала, что вернётся утром (вернулась только через день, зато на похоронах была почти трезвая, держалась молодцом). Я же отлично понимала, что не усну. Ходила курить на лестницу каждые полчаса, смотрела на консервную банку, где всё ещё лежали Димкины окурки, и думала о том, что в предсмертных записках иногда нет нужды. Всё и так ясно. Брат попал в такой жизненный тупик, откуда, как ни изворачивайся, не было выхода. Он ведь ещё и деньги все свои немалые потерял в этот год – тогда мы об этом не знали. Вложился в какое-то сомнительное дело, занял у «своих» под проценты… И тут ещё Танечка. И Княжна. И Андрюша, который после Танечкиного выступления весь затих, ушёл куда-то глубоко внутрь себя. Перестал учиться, дома целыми днями лежал на кровати, подбрасывая карандаш. Карандаши валялись у нас в доме повсюду, даже в стиральной машине.

Я страшно злилась на Танечку и всё это время не общалась с ней. Вешала трубку, когда она звонила. Рвала её письма не читая (они были толстые, рвались с трудом). Как можно было не пожалеть ребёнка? Пусть даже ты обвиняешь во всех своих бедах его родителей. Я злилась на неё, но всё-таки позвонила ей в ту ночь, когда повсюду пахло яблоками.

Рассказала обо всём коротко, в нескольких словах. Обо всём по-настоящему важном можно сказать коротко, в нескольких словах. Танечка начала плакать, почему-то плакала она басом, на низких тонах, и всё время повторяла, как заведённая:

– Не может быть! Не может быть!

Потом как-то резко успокоилась, сказала:

– Ты, конечно, считаешь, что всё это из-за меня! – Она вновь хотела говорить только о себе. И в глубине души действительно хотела, чтобы это было из-за неё.

Танечке нужно было избавиться от своей боли, я это понимаю. Она не соображала, что творит, – многие девушки, даже те, что уже пережили аборт и имеют хорошую ставку в банке, считают, что любое ошибочное действие может быть отменено, что при условии искреннего раскаяния тебя обязательно простят, обнимут и позволят жить дальше. Но её – не простили. И боли не убавилось: напротив, лишь прибыло – теперь она подкармливалась чувством вины, которое обвивалось вокруг, как плющ вьётся вокруг какой-нибудь несчастной крушины, отбирая энергию и жизненные соки. Я спросила Танечку: «Зачем ты это сделала?» Она ответила: «Да просто я не знала, как мне жить дальше. Думала целыми днями, что Андрюша жив-здоров, тогда как моему сыну даже не позволили родиться».