Т.о. крайности, противоположности, как водится, взаимно обогащали друг друга. И, как ни тяжело нам различить происходившее тогда в вандальской «Ливии» через туман ненависти и яростной полемики, которым хронисты-кафолики на века (если не навсегда) завуалировали от нас реальную жизнь в царстве вандалов, именно это, продиктованное ненавистью отвращение к целому народу убеждает нас, по крайней мере, в одном. Все положительные оценки вандалов, тех или иных сторон их жизни, нравов и характера, которые, в виде исключения, невольно или же совсем в другой связи, проскальзывают в сочинениях кафолических авторов, приобретают характер несомненной достоверности. Светило немецкой исторической науки — Людвиг Шмидт, всю свою жизнь, с проницательностью профессионального детектива, разбирался в противоречиях источников, содержащих сведения о вандалах, противопоставлял, к примеру, то, что писали о них римский грамматик Фульгентий (Фульгенций) и римский же поэт Драконтий (Драконций). Фульгентий гневно утверждал: вандалы-де настолько недоверчиво относятся к писателям, что подвергают пыткам всякого, способного написать свое имя. Драконтий же сообщал о школе грамматика Фелициана, ученики которой — римляне и вандалы — сидя рядом на одной скамье, внимали своему учителю. Правда, писать и слушать — не одно и то же, но для чего осваивать грамматику, если не для того, чтобы научиться правильно писать? Во всяком случае, вряд ли вандалы были так уж враждебны образованию и учености как таковым…

Многочисленные письменные свидетельства частого и охотного посещения вандалами театров плохо согласуются с приписываемой им «варварской необразованностью» и ненавистью к образованным иноплеменникам. Ибо, думается, карфагенские вандалы ходили в театр не на вандальские, а на римские или греческие спектакли, трагедии, комедии, сатиры, шедшие, надо думать, не на вандальском, а на греческом и на латыни (чтобы понимать происходящее, вандалы должны были хотя бы немного знать эти «ромейские» языки). Даже если верно утверждение о предпочтении, отдаваемом вандальскими театралами непристойным пьесам, они в этом отношении вряд ли сильно отличались от своих римских современников или даже от римлян «золотой эпохи» императора Октавиана Августа (боровшегося против эротики на театральных подмостках не менее яростно, чем впоследствии — Гейзерих). Ни Август, ни Гейзерих не добились, в конечном счете, успеха. Ибо актеры и актрисы античной сцены добивались гарантированного успеха у публики теми же средствами, что и актеры сегодняшних «продвинутых» театров… В этом отношении Карфаген и вандалы были не лучше и не хуже, чем Коринф, Афины. Рим, Антиохия и Александрия. О чем свидетельствует хотя бы то обстоятельство, что программы гастролировавших по Экумене театральных трупп пользовались одинаковым успехом у театралов всех народов, населявших средиземноморский «круг земной» Античности. Особенно хвалили одну «пантомиму» из Македонии, красавицу, не нуждавшуюся для того, что хотела сказать, похоже, ни в греческом, ни в латинском, ни в вандальском языке. Буквально ломилась публика и на выступления некой «псалтрии» (певицы, аккомпанировавшей себе на струнном инструменте, от которого происходит понятие «Псалтирь», т. е. сборник псалмов). Так что Карфаген был еще и культурной столицей, «городом муз» (по выражению не добитых еще к тому времени язычников).