Публикация этих блокадных очерков и черновиков в 2011 году в книге «Проходящие характеры» подтолкнула литературоведа Сергея Козлова к догадкам о масштабности неудачи, которая постигла Гинзбург:

Оказывается, что с этой точки зрения блокадная жизнь была для нее не величайшим несчастьем, а исключительным шансом, давшим ей небывалый опыт. И оказывается, что своей задачи она в конечном счете выполнить не смогла. Это историческое фиаско Гинзбург поражает своей масштабностью именно в силу масштабности достигнутых результатов. Почему она потерпела поражение там, где более традиционные писатели – от Булгакова и Пастернака до Гроссмана и Солженицына – каждый по-своему, но достигли цели? Но такой анализ – дело будущего[1052].

Оказывается, что с этой точки зрения блокадная жизнь была для нее не величайшим несчастьем, а исключительным шансом, давшим ей небывалый опыт. И оказывается, что своей задачи она в конечном счете выполнить не смогла. Это историческое фиаско Гинзбург поражает своей масштабностью именно в силу масштабности достигнутых результатов. Почему она потерпела поражение там, где более традиционные писатели – от Булгакова и Пастернака до Гроссмана и Солженицына – каждый по-своему, но достигли цели? Но такой анализ – дело будущего[1052].

Текущее исследование уже позволяет нам дать ответы на вопрос, заданный Козловым. Пожалуй, можно справедливо утверждать, что в каком-то смысле Гинзбург постигла неудача с завершением ее амбициозного проекта 1930–1940‐х годов. И все же следует заявить, что этот проект никогда бы не сделался романом наподобие «Доктора Живаго», «Жизни и судьбы», не говоря о «В поисках утраченного времени» (вопреки мнению Григория Гуковского, основанному на его знакомстве с «Возвращением домой»). Для Гинзбург был бы невозможен роман подобного типа, если принять во внимание ее эстетику и то, как она понимала исторический контекст. Если же ей что-то и удалось, то как раз не написать роман. Ее персонажи не имеют биографии: они – построения и системы; в ее мир можно проникнуть лишь через призму сознания, где чувство времени преломлено чувством вины и раскаянием. Она тяготеет к документальности, к прямому, квазинаучному анализу и, собственно, к фрагменту. Выбор жанра эссе демонстрирует, что ей не хочется ни преодолевать этот обрывочный опыт, ни говорить о нем неискренне.

Подытоживая свою реакцию на изданный в 2011 году сборник блокадных текстов Гинзбург, Козлов говорит, что книга представляет читателю «новую» Гинзбург. Эта «новая» Гинзбург, которую всего явственнее можно видеть в ее архиве, способна объяснить не только психологию и точку зрения Homo Sovieticus, но и историю его формирования. У новой Гинзбург есть ранний, средний и поздний периоды творчества, она теперь уже не воспринимается как автор некоего единого, недиффиренцированного корпуса эссе. Новоизданный том открывает читателю доступ к этой Лидии Гинзбург – а также к «„другим“ Лидиям Гинзбург»: к писателю, чьи размышления об исторических измерениях индивидуальной личности наводят на выводы, применимые не только к советскому контексту; к писателю, отразившему катастрофический опыт постиндивидуалистического человека в XX веке; к одному из немногих писателей, анализировавших опыт лесбиянок в сталинской России. Систематический и бережный подход Гинзбург к психологии и языку голода, утраты, унижения и раскаяния означает, что ее тексты заслуживают того, чтобы в будущем их изучали специалисты по исследованиям травмы.