Даже если в фрагментарном стиле Гинзбург отражен дух модернизма, в ее усилиях выковать максимально четкие словесные формулировки чувствуется, что на них влияет эстетика прозы Пушкина, который ратовал за «точность», «краткость» и «мысли»[1043]. В 1934 году Гинзбург раскритиковала логическое завершение модернистской или формалистской прозы – причудливые сочетания, которые оказываются пустыми означающими, оторванными от действительности и мыслей. На ее взгляд, идеальный способ – добывать каждое слово из опыта: «…новое познание действительности возможно только <тогда,> когда каждая словесная формулировка добывается на новом опыте; не как разматывание неудержимого словесного клубка, но как очередное отношение к вещи (этим беспрерывно возобновляемым соизмерением слов и реалий в опыте страшно силен Толстой)»[1044].

Один из результатов этого постоянного соизмерения слов и реалий – «формула», изложение проницательных наблюдений над поведением людей в ситуациях, увязанных с историческим контекстом. Однажды Гинзбург подметила, что, когда человек при чтении говорит себе: «Да, это совсем как в жизни», лишь кажется, будто он «узнает» описываемые писателем явления. В действительности, полагала она, читатели вообще не смогли бы воспринять эти явления, если бы их вначале не открыли писатели[1045]. Поставленная Гинзбург задача описать окружающую действительность, возможно, приобрела определенную настоятельность ввиду того факта, что официальная литература – то, что тогда можно было напечатать, – имела с этой действительностью лишь слабую связь либо такую связь, которую искажала идеология. Теперь, когда тексты Гинзбург наконец-то увидели свет, они сделались ценным документом о советской реальности – об опыте, впечатлениях и сурово-аналитических наблюдениях ее современника. Многие формулы Гинзбург настолько удачны и настолько четко кодифицированы, что ее читатели, возможно, воспримут как что-то само собой разумеющееся, что она помогает им докопаться до истины в выявленных ею моделях поведения и явлениях. Например, вспоминается ее лаконичная фраза о покрове молчания, которым были окружены репрессии во время сталинского террора: «Никто не говорит о том, о чем не говорят»[1046]. Или ее наблюдение, что в сталинскую эпоху ученые грешили тем, что изворотливо лгали, и ложь состояла не в том, что они разделяли идеологическое мировоззрение, а скорее в «интонации», которая прорывалась в их словах, «в торопливом показе тождества, в том, как пользовались поводом, случаем заявить – „и я так считаю“»[1047]. Также вспоминается проницательный диагноз, который Гинзбург поставила, говоря о последствиях литературной цензуры и состоянии литературы в конце Великой Отечественной войны: «В условиях абсолютной несвободы очень трудно и очень легко быть смелым. Ибо все есть смелость, каждое неотрегулированное дыхание есть смелость»[1048].