Теперь, стало быть, было самое время спасенной Республике, победительнице, осыпанной дарами, склониться к ногам Всевышнего. Случай был торжественный и значимый для тех, кто веровал, и необыкновенно удобный для тех, кто действовал из политических расчетов.

Заметим еще одно очень любопытное обстоятельство. Сектанты, которые не побоялись уничтожить древнейшее и наиболее укорененное вероисповедание, остановились перед двумя понятиями – о нравственности и о Боге! Если веровали и не все, то все ощущали необходимость порядка и сознавали необходимость подтвердить порядок в обществе признанием общего разумного порядка во Вселенной. В первый раз в истории мира распад всех властей превратил общество в добычу систематических умов, и эти-то умы, далеко перегнавшие все привычные идеи, принимали и сохраняли идею о нравственности и Боге. Этот пример – единственный в летописях мира; он велик и прекрасен; история обязана на нем остановиться.

Доклад по этому торжественному случаю составил и прочел Робеспьер – да больше и некому было. Приёр, Робер Ленде и Карно по общему согласию заведовали административной и военной частью. Барер составлял большую часть докладов, особенно тех, что касались армий, и тех, которые надо было говорить экспромтом. Декламатор Колло д’Эрбуа ходил по клубам и народным сходбищам, где повторял решения комитета. Кутон, хоть и разбитый параличом, тоже везде бывал, выступал в Клубе якобинцев, в Конвенте, среди народа и обладал искусством привлекать внимание своей немощью и отеческим тоном, которым он говорил самые ужасные, свирепые вещи. Бийо, менее подвижный, заведовал корреспонденцией и иногда выступал по вопросам общей политики. Сен-Жюст, молодой, отважный, деятельный, разъезжал по театрам войны и, вдохнув в солдат энергию, возвращался в комитет сочинять убийственные доклады против партий, подлежавших истреблению. Наконец, Робеспьер, глава, вопрошаемый по всем областям, говорил редко, а когда говорил, то о высоких нравственных и политических вопросах. Роль докладчика по предстоящему вопросу и теперь по праву принадлежала ему. Никто сильнее него не высказывался против атеизма, никто не пользовался таким благоговением, такой репутацией непорочности и добродетели, никто, наконец, по авторитету не годился больше для этого своего рода священнослужения.

Никогда не предоставлялось Робеспьеру лучшего случая для подражания Руссо, мнения которого он во всеуслышание исповедовал, а слог – постоянно изучал. Талант Робеспьера чрезвычайно развился в долгой революционной борьбе. Этот человек, холодный и тяжелый на подъем, начинал хорошо импровизировать, а когда писал, слог его обладал чистотою, блеском и силой. В этом слоге было что-то, напоминавшее едкость и мрачность Руссо, но Робеспьер не мог обзавестись ни значительными мыслями, ни страстной и благородной душой автора «Эмиля».