Робеспьер взошел на кафедру 7 мая (18 флореаля) с речью, тщательнейшим образом выработанной и отточенной. «Граждане, – начал он, – народ, равно как и частные лица, именно в благоденствии должны проникнуть в самих себя, чтобы в безмолвии страстей внимать голосу мудрости». Затем Робеспьер пространно развил свою систему. Республика, по его словам, есть добродетель, и все противники, встречаемые ею доселе, – только пороки всякого рода, возмутившиеся против нее и получающие за это плату от монархов. Анархисты, развратники, атеисты – всё это агенты Питта. «Тираны, – продолжал Робеспьер, – довольные дерзостью своих эмиссаров, поспешили выставить напоказ сумасбродства, ими же купленные; они притворялись, будто верят, что таков весь французский народ, и как бы говорили: “Какой вам прок стряхнуть с себя наше иго? Видите – республиканцы не лучше нас!”»

Бриссо, Дантон, Эбер поочередно упоминались в речи Робеспьера, и его разглагольствования против этих мнимых врагов добродетели, дышащие ненавистью и притом уж очень приевшиеся, возбуждают мало восторга. Но скоро он бросил эту часть своей программы и возвысился до мыслей истинно широких и нравственных, которые к тому же талантливо излагал. Тут ему рукоплескало всё собрание. Робеспьер немедленно заметил, что представители нации должны преследовать атеизм и провозгласить деизм.

«Какое дело вам, законодателям, – воскликнул он, – до различных гипотез, которыми некоторые философы объясняют явления природы?! Вы можете предоставить им эти предметы для вечных споров; сами же должны смотреть на них не с точки зрения метафизики, не с точки зрения богословия: в глазах законодателя всё, что полезно миру и хорошо на практике, есть истина. Понятие о Высшем существе и бессмертии души есть постоянное напоминание о необходимости праведной жизни, следовательно, это понятие полезно обществу и согласно с Республикой… Кто дал тебе миссию возвестить народу, что божества нет?! О ты, который пристрастился к этому бесплодному ученью и так и не пристрастился к отечеству? Какую выгоду находишь ты в том, чтоб убеждать человека, что слепая сила управляет его судьбой и наудачу разит и преступление, и добродетель? Что душа его есть только легкое дуновение, прекращающееся у входа в могилу? Разве мысль о полном исчезновении внушит ему чувства более чистые и возвышенные, нежели мысль о бессмертии? Внушит ли она ему больше уважения к себе подобным, более преданности отечеству, смелости против тирании, презрения к смерти или сладострастию? Оплакивая добродетельного друга, вам приятно думать, что лучшая часть его существа спаслась от смерти! Проливая слезы над гробом сына или жены, найдете ли вы утешенье в словах того, кто говорит вам, что от них остался лишь бренный прах? Несчастный, умирающий под ударом убийцы, с последним вздохом взывает к вечному правосудию! Невинность на эшафоте заставляет бледнеть тирана на триумфальной колеснице. Имела бы она эту силу, если б могила уравнивала угнетателя и угнетенного?..»