С некоторого времени Робеспьер работал над пространной речью, в которой шаг за шагом «разоблачал» все злоупотребления правительства и всё, в чем обвиняли его, сваливал на своих товарищей. Он выписал Сен-Жюста из армии, удержал своего брата, которому следовало бы отправиться на границу Италии, стал каждый день являться в Клуб якобинцев и подготовил всё к атаке.

Как это всегда бывает в критических положениях, несколько отдельных случаев еще усилили общее волнение. Некто Маженти подал нелепую петицию о смертной казни против тех, кто позволит себе всуе упоминать имя Бога. Наконец, один из революционных комитетов посадил в качестве подозрительных нескольких напившихся рабочих. Эти два случая подали повод к толкам не в пользу Робеспьера; подозревали, что он скоро начнет притеснять людей хуже католических попов и что того и гляди будет восстановлена инквизиция. Сознавая всю опасность подобных обвинений, Робеспьер поспешил сам обличить у якобинцев Маженти как аристократа, нанятого иноземцами, чтобы подорвать уважение к верованиям, принятым Конвентом; он даже настоял на предании его Революционному трибуналу. Наконец, пользуясь услугами своего полицейского бюро, Робеспьер распорядился арестовать всех членов революционного комитета Нераздельности.

Приближалась развязка, и членам Комитета общественного спасения, в особенности Бареру, хотелось помириться; но Робеспьер стал так требователен, что не было никакой возможности с ним поладить. Однажды вечером Барер, возвращаясь домой с одним из своих друзей, сказал ему: «Этот Робеспьер ненасытен! Пусть бы он требовал головы Тальена, Бурдона, Тюрио, Гюффруа, Ровера, Лекуэнтра, Паниса, Барраса или Дюбуа-Крансе, всей дантонистской клики; так ведь нет, подавай ему Дюваля, Одуэна, Леонара Бурдона, Бадье, Булана! Невозможно согласиться!» Примирение становилось невозможно; надо было идти напролом и принять борьбу. Однако ни один из противников Робеспьера не посмел бы взять на себя почин в этом деле. Члены комитетов ждали от него обличения; обреченные на гибель монтаньяры ждали, чтобы он потребовал их голов, все хотели не нападать, а обороняться – и были правы. Гораздо лучше было дать Робеспьеру начать сражение и скомпрометировать себя в глазах Конвента своими кровожадными требованиями. Тогда они сразу становились людьми, защищающими свою жизнь и даже жизнь других, так как нельзя было предвидеть пределов убийств, если дозволить еще хоть одно.

Всё было подготовлено, и первое движение началось у якобинцев 21 июля (3 термидора). В числе лиц, которым Робеспьер вполне доверял, был некто Сижас, состоявший при комиссии передвижения войск. Робеспьер и его партия были недовольны этой комиссией из-за того, что она выпроводила из Парижа один за другим множество канонирских отрядов и этим ослабила столичную армию. Однако он не смел упрекнуть ее в этом прямо. Сижас начал жаловаться на таинственность, которая будто бы сопровождает Пиля, руководителя этой комиссии, и всё, чего не смели говорить о Карно и Комитете общественного спасения, стали говорить о Пиле. Сижас доказывал, что остается одно только средство: обратиться к Конвенту с докладом против Пиля.