Другой якобинец принялся обличать одного из агентов Комитета общественной безопасности. Тогда заговорил Кутон. Он сказал, что надо брать выше и подать Конвенту адрес обо всех махинациях, снова угрожающих свободе. «Приглашаю вас, – сказал он, – представить Конвенту ваши соображения. Он непорочен, он не подчинится четырем или пяти злодеям. Что до меня, заявляю, что не подчинюсь им». Предложение Кутона было немедленно принято. Петицию тут же написали, она была одобрена 23 июля (5 термидора) и подана в Конвент.

Слог этой петиции был, как всегда, почтителен по форме, но повелителен в сущности. В ней говорилось, что якобинцы решились излить Конвенту озабоченность народа, повторялись неизменные витиеватые сетования против иноземцев и их сообщников, против системы снисхождения, против опасений, умышленно распускаемых с целью разъединить национальное представительство и прочее. Точных выводов не делали, но в общих выражениях утверждали: «Вы заставите трепетать изменников, плутов, интриганов; успокоите порядочных людей; поддержите согласие, в котором ваша сила; сохраните во всей его чистоте вероисповедание, служителем которого является каждый гражданин, а единственным обрядом стала добродетель. И народ, доверяясь вам, будет уважать и защищать своих представителей всегда». Нельзя было яснее сказать: вы сделаете всё, что предпишет вам Робеспьер, иначе не ждите ни уважения, ни защиты.

Петиция эта была выслушана в мрачном молчании и осталась без всякого ответа. Но по окончании чтения взошел на кафедру Дюбуа-Крансе и, не говоря ни о петиции, ни о якобинцах, стал жаловаться на бесконечные доносы и неприятности, которым он подвергается уже полгода, и на несправедливость, которой ему отплатили за его услуги отечеству. Затем он попросил Конвент поручить Комитету общественного спасения представить о нем доклад, хотя в этом комитете, прибавил он, находятся два его врага.

Конвент согласился на его просьбу, не сделав ни одного замечания, ни словом не нарушая гробового молчания. Барер занял место Дюбуа-Крансе на кафедре и прочел пространный доклад о сравнительном состоянии Франции в июле 1793-го и в июле 1794 года. Разница, несомненно, была громадной, и, сравнивая Францию, терзаемую одновременно роялизмом, федерализмом и войной с иноземцами, с Францией, побеждающей на всех границах и владеющей Нидерландами, нельзя было не принести благодарности правительству, совершившему такую перемену в течение одного года. Эти похвалы комитету были единственным оружием, которым Барер осмеливался, хоть и косвенно, нападать на Робеспьера; впрочем, он формально хвалил его в своем докладе. По поводу глухого волнения, преобладающего в последнее время, и неосторожных возгласов некоторых агитаторов, требовавших нового 31 мая, Барер заявил, что «представитель, пользующийся репутацией патриота, заслуженной пятилетними трудами, своими несокрушимыми правилами и преданностью идее независимости и свободы, с жаром опроверг эти контрреволюционные толки». Конвент выслушал и этот доклад и молча разошелся, ожидая какого-нибудь важного события. Депутаты безмолвно переглядывались и не смели объясниться или задать друг другу вопросы.