Наконец, так как пружины власти ослабли и правительства больше не боялись, продуктовые реквизиции для армий и больших общин прекратились. Чрезвычайная система продовольствования, долженствовавшая заменить свободную торговлю, расстроилась гораздо раньше, нежели торговля опять вошла в свою нормальную колею. В больших общинах голод должен был быть еще чувствительнее, потому что их всегда труднее прокормить. Парижу грозил голод более жестокий, нежели все бедствия, случавшиеся до сих пор.

К общим причинам присоединялись и частные. По упразднении 9 термидора непокорной Парижской коммуны забота о продовольствовании Парижа была передана комиссии торговли и продовольствия; в этой отрасли случился перерыв. Приказания были даны очень поздно, с опасной поспешностью, средств перевозки не хватало. Все лошади, как мы уже видели, были замучены до смерти, так что было трудно не только собрать достаточное количество хлеба, но и препроводить его в Париж. Медленность движения, грабежи в пути, все случайности, обыкновенно происходящие в голодное время, расстраивали распоряжения комиссии. К голоду прибавился недостаток дров и угля. Распоряжение о новой рубке лесов последовало поздно, и сплавщики, притесняемые местными властями, потеряли всякую охоту к делу.

Итак, жестокие страдания низших сословий представляли резкий контраст с увеселениями, которым предавались высшие. Революционеры, раздраженные против правительства, следовали примеру всех разбитых партий: каждое общественное бедствие они превращали в оружие против глав государства. Они даже способствовали увеличению этих бедствий, противодействуя распоряжениям администрации. «Не посылайте ваших хлебов в Париж, – говорили они крестьянам. – Правительство ныне контрреволюционное, оно возвращает эмигрантов, не хочет давать ходу конституции, позволяет хлебам гнить на складах; оно хочет уморить народ голодом, чтобы принудить его броситься в объятия монархии».

Революционеры уходили из своих общин в большие города, где их не знали, подальше от тех, кого они преследовали. Там они продолжали смущать народ. В Марселе они вновь применили насилие против депутатов и вынудили их приостановить судебное преследование, начатое против мнимых сообщников террора. Пришлось объявить в городе осадное положение. В Париже этих людей скапливалось всё больше и больше, и там их буйству не было конца. Все они твердили только об одном – о страданиях народа в сравнении их с роскошью, которую позволяли себе новые руководители Конвента. На госпожу Тальен они нападали с особенным ожесточением; во всякую эпоху какая-нибудь женщина всегда оказывалась виновной в бедствиях народа: Мария-Антуанетта, потом госпожа Ролан, теперь – Тереза Тальен. Ее имя произносили много раз и в Конвенте, но Тальен как будто этого не замечал. Наконец он заговорил в ее защиту: он выставил Терезу образцом преданности и мужества; напомнил, что она была одной из жертв, обреченных Робеспьером на казнь, и объявил, что она его законная жена. Баррас, Лежандр и Фрерон поддержали его. Они воскликнули, что пора, наконец, объясниться; Конвенту пришлось, по обыкновению, прекратить спор переходом к очередным делам.