– А вы кем были? – допытывается у охридянки председатель.

– Куртизанкой. Во времена Нерона.

– В самом деле? Хорошо помните детали?

– О, да. Часто вспоминается, например, пир… один. Я вся в белом… В венке… В руке бокал… А сбоку возлежит Сенека.

– Влюбленный, или так?

– Неравнодушный… Немного. В этот вечер, как раз познакомилась впервые с Нероном. Несколько раз подходил, шутил, разговаривали…

– Сами тогда скончались? Или насильственно?

– О, не вспоминайте. Конечно, насильственно.

– Да, что уж поделаешь… Такие времена были. Распяли, должно быть?

– Нет. Хуже. Зверям бросили.

– Эх-хе, – вздыхает председатель. – Много есть, друг Горацио, и так далее… А знакомых из римского периода встречаете теперь, в этой жизни?

– Одного только мельком видела. Давно, в Петербурге… На Невском прошел мимо и скрылся. В форме почтово-телеграфного чиновника. Раньше, помню, звали Марк Публий Порций. А какая сейчас фамилия – неизвестно.

Еще не высохшая рубашка заставляет меня держаться в стороне от дам. Смотрю сначала в окно на бурю, затем рассматриваю «Страшный суд» на стене. Какая македонская наивность в символике! Лежит господин на кровати, умирает, как видно. Вокруг пустые бутылки, сласти, фрукты, соблазнительные женщины… Все, что было раньше, при жизни. А теперь дело дрянь: дракон выпустил когти, норовит вырвать глаз; крокодил схватил зубами одеяло, подобрался к ноге; черти стоят поодаль, щелкают челюстями, ожидая момента выхода души из тела…

Какого века картина? Византийская? Ренессанс? Написано яркими красками… Как будто, даже напечатано. Ба! Неужели? «Сытин. Москва. Дозволено духовной цензурой».

Сытинский Страшный суд приводит в радостное приятное настроение. Отхожу, умиленный, от грешника к играющим в углу детям, хочу приласкать малышей, позабавить.

– Тебя как зовут?

– Володя…

Он смотрит на меня снизу пытливо, раскрыв любознательный рот.

– Хочешь, покажу тебе фокус?

– Хоцю!