Нельзя сказать, что наука в своих определениях религиозной потребности человечества дала много глубокого. Как исключение мы встречаем убедительную характеристику этого неистребимо священного свойства души у психолога Вундта: «Религиозное чувство есть общее свойство человеческого рода… Религиозные представления получили в сознании народов такую определенную форму, что своей живостью едва уступают представлениям чувственного восприятия».

Однако, даже такие правдивые признания ученых в универсальности религиозного чувства не позволяли науке идти дальше и умозаключать от существованья веры к бытию самого объекта этой веры – к бытию Бога. Для науки XIX века такие умозаключения не имели цены, так как ее экспериментально-логический метод исследования был совершенно иным, чем метод познания путем религиозного опыта.

Приблизительно в таком же положении, как наука, оказалась по отношению к религии и западная философия той же эпохи. Христианское мироощущение еще сохранялось у Канта, у которого все религиозное и нравственное было перенесено в область «практического» разума и должно было познаваться вне категорий рассудка, ибо теоретически разум при подобных крайних вопросах бытия запутывается в противоречиях антиномий. Явно религиозным настроением проникнуты, например, следующие слова Канта: «Есть две вещи, наполняющие нас все большим благоговением, чем больше мы ими занимаемся – это звездное небо над нами и внутренний закон в нас».

Но уже начиная с Конта религия в западной философии начинает терять прежнее высокое значение. Устанавливая свои три стадии развития человеческого духа, Конт дал стадии религиозной низшее место: первая, самая примитивная стадия теологическая, вторая – метафизическая, и третья, высшая – позитивная, исследующая научным путем явления мира. Ясно, что такая концепция контовского позитивизма, пренебрегая не только религией, но даже метафизикой, и возвеличивая значение науки, естественно способствовала развитию и укреплению материалистического мировоззрения.

Из боязни соприкосновения с Церковью западная философия вообще старалась избегать имя Божье, даже в тех случаях, когда в своих умозрениях близко подходила к нему. Если когда-то раньше Спиноза в своем пантеизме не боялся говорить «Бог или Природа», то теперь этой смелости не было. Все высшее, общее, всякая субстанция мира того или иного мыслителя называлась или Духом, как у Гегеля, или Душой, как у Шеллинга, или Волей, как у Шопенгауэра, или Бессознательным, как у Гартмана, но только не Богом. И не удивительно, что Спенсер, устанавливая свой «агностицизм», все высшее, недоступное нашему знанию, назвал просто «непознаваемым».