И рядом с этим стихотворная поэзия, старшая сестра прозы, испробовав все углы отражения жизни, использовав всю утонченность изысканных форм, ушла в крайность субъективизма, в пифийскую загадочность словотворчества.

При бесконечном разнообразии жизненных положений и достойного фона для воспроизведения истинное вдохновение могло бы без срока создавать все новые и новые образы. Но стал иссякать пафос, художественное наслаждение читателей сменилось нездоровым любопытством к болезненным темам… И вдохновение стало уступать место побуждениям соревнования.

Такую же картину угасания настоящего творчества мы наблюдаем и в музыке, и в пластических искусствах.

Разумеется, с точки зрения тем, настроений и кантилен область музыки безгранична. Человеческая душа по природе своей всегда поет, когда к ней прикасается Бог. Рисунки мелодий и темпы могут в своих сочетаниях варьироваться беспредельно. Но нельзя того же сказать относительно гармонизации и инструментировки. Эстетическое восприятие требует одновременного соединения звуков, только в простейших сочетаниях колебаний. Гармония, в противоположность мелодии, заключена в определенные рамки и терпит диссонансы при обязательном их разрешении. Кроме того, темперированная гамма бедна. При таком ограничении для автора, желающего или искренно расширить область музыкального творчества, или нарочито выдвинуться из ряда других, легко возникает соблазн.

И соблазн победил.

А наряду с этим дошла до исчерпанности и инструментировка, как в звучании отдельных инструментов, так и в полифонии. Недаром Вагнер, чувствуя недостаточность в оркестре гобоя и фагота, заказал мастеру Заксу особый инструмент, названный «саксофоном». Но, по иронии судьбы, саксофон понадобился впоследствии не столько для симфонических выступлений, сколько для негритянской музыки джаза.

В общем, с музыкой, в смысле отступления от гармонических норм, произошло то же, что с живописью, которая после блестящего равновесия между рисунком и красками незаконно вышла за пределы рисунка, стала заливать полотна игрою колорита, без формы и содержания.

A тем временем, в силу быстрого развития материальной культуры, общественная жизнь постепенно ускоряла свой темп и вместе с этим сокращала тот досуг, который так необходим для процветания искусства. В конце прошлого столетия и в начале настоящего полновесные романы Вальтер Скотта, Диккенса и даже Гюго стали казаться слишком тягучими; их возможно было читать в эпоху дормезов318, а не во времена курьерских поездов; или в усадьбах свободного от труда высшего класса, а не в городских квартирках служилых и отягощенных работой интеллигентных людей. Интерес к искусству становился все более суженным, отрывочным, торопливым. Только те течения и произведения, которые сопровождались рекламными выкриками и шумом кружковщины, стали привлекать внимание масс. Любовь к наслаждению прекрасным превратилась в любопытство к невиданно-необычному.