Средние века, как будто бы дали Западу нравственность, насквозь пронизанную христианскими нормами. Блаженный Августин и Фома Аквинский этими нормами охватили всю жизнь Средневековья. Но подобная связь, основанная не на христианской любви, а на формальном подчинении Церкви, оказалась не благостной связью, а путами; именем Христа католичество не спаяло людей внутренним огнем братской связанности, а сковало внешним образом железными обручами папизма. Свободный христианский дух, который должен дышать где хочет, нигде не дышал.

И, если впоследствии, после Возрождения и Реформации, начавшая быстро развиваться наука обнаруживала явное отталкивание от религии и перенесла поклонение с Бога на разум, a философия ушла в рационализм, a затем в позитивизм, то в этом не малая вина лежит на средневековом католицизме; суд, учиненный над Галилеем, вызвал еще более несправедливый суд науки над христианской религией и христианской моралью.

Никакие позитивисты и никакие материалисты не повредили так христианскому мироощущению общества, как папский средневековый теократизм.

Естественно, что новая этика легко отделилась от этики религиозной и стала обосновывать свою автономность сначала на рационализме, a затем на поверхностном эмпиризме. Декарт, Спиноза, Лейбниц, Кант, Гегель выводили нравственные постулаты из общих положений своих умозрительных систем; эмпиристы – Гоббс, Локк, Бентам, Милль, Спенсер – из наблюдений над человеческой жизнью. Бентам и Милль в основу своих этических взглядов ставили принцип пользы и видели в утилитаризме достижение высшего блага: «возможно большую сумму счастья для возможно большего числа людей». Спенсер утверждал, что «нравственные воззрения суть результаты накопления опытов полезности. Постепенно организуясь и переходя по наследству, они сделались, наконец, совершенно независимыми от сознательного опыта».

Эта эмпиристическая утилитаристическая этика, разумеется, неизмеримо ниже рационалистической и вообще умозрительной; у Спинозы, например, хотя этика и построена, как вся остальная система, «по геометрическому» методу, однако у нее есть связь с Божеством: высшее нравственное поведение заключается здесь в познании, в успокоении души, исходящем из созерцания Божественного; высшая добродетель это – «интеллектуальная любовь к Богу». Высокое значение придает морали и Кант, для которого нравственный закон имеет безусловную общеобязательность, выражаясь в форме «категорического императива». Категорический императив не эмпиричен, a априорен.

Ясно, что эмпиристическая этика, отвергая необходимость религиозной основы для создания нравственных постулатов, не в состоянии объяснить той нормативности, той силы принуждения совести, которые регулируют действия человека. Как бы ни «накапливались» спенсеровские «опыты полезности», как бы ни закреплялись в силу наследственности, – все равно они не могут создать в человеческой душе настоящего ощущения совести и чувства раскаяния. Построенная на началах личной или коллективной выгоды совесть уже не совесть, а неясное суждение рассудка о разумности того или иного поступка, а раскаяние – не очищающее душу сознание совершенного зла, а скрытая боязнь личной ответственности за свои действия.