Словом, получилось, что Америка, сделала это или нет, как-то принимала в этом деле постыдном участие. Потому что продукты, которые были в этом Торгсине, были американские товары – американская мука, американская тушенка[1343]. И все это, значит, вместо того, чтобы безвозмездно помочь голодающим, шла еще и торговля. Конечно, это было некрасиво и с той, и с другой стороны. Советская власть таким образом зарабатывала деньги на индустриализацию.

Другой свидетель, Лев Бондарь, в интервью рассказал, что отец отнес золотые зубные коронки матери в Могилев, где был «американский магазин Торгсин». Мася Ботштейн, вспоминая голод на Украине, говорила, что их семья, благодаря Торгсину, не голодала. На вопрос, что такое Торгсин, она ответила, что «он тоже был из Америки». Рива Брилкина вспоминала, что «помощь пришла из Франции и Америки», в их семье было немного серебра, которое они обменяли в Торгсине[1344].

Практически все воспоминания о Торгсине, которые встречаются в мемуарах, дневниках, письмах, рассказах и автобиографиях, относятся к периоду массового голода. Торгсин в рассказах людей стал образом национальной травмы, семейной и личной трагедии. Практически нет воспоминаний о Торгсине, которые относились бы к более благополучным 1934–1935 годам. В этом – признание главной социальной миссии, которую выполнил Торгсин, спасая людей от голода. Галина Щербакова пишет: «Я родилась в пору великого украинского голода. Чтоб сохранить дитя, бабушка отнесла в Торгсин г. Бахмута свои обручальные кольца и купила на них манку. „Потому ты жива“»[1345]. Голодным современникам в Торгсине виделся мир изобилия, – не потому ли, по свидетельству Астафьева, они и произносили его имя «с почтительностью и некоторым даже трепетом». Вот ощущения ребенка, стоящего перед витриной Торгсина:

Зима 1932–1933 года в Ростове-на-Дону. Все чаще я слышу слово «голод». Появляются и другие – новые слова: рабкоп, карточки, боны, торгсин. Мама относит туда свой перстень и пару серебряных ложек – наше семейное богатство. Торгсин для меня – сказка. Я стою у витрин с выставленными там колбасами, сосисками, черной икрой, конфетами, шоколадом, пирожными. Не прошу: прекрасно понимаю, что купить этого мама не может. Самое большое, что ей удавалось купить для меня, – это немного риса и кусочек масла[1346].

Зима 1932–1933 года в Ростове-на-Дону. Все чаще я слышу слово «голод». Появляются и другие – новые слова: рабкоп, карточки, боны, торгсин. Мама относит туда свой перстень и пару серебряных ложек – наше семейное богатство. Торгсин для меня – сказка. Я стою у витрин с выставленными там колбасами, сосисками, черной икрой, конфетами, шоколадом, пирожными. Не прошу: прекрасно понимаю, что купить этого мама не может. Самое большое, что ей удавалось купить для меня, – это немного риса и кусочек масла[1346].