Королева пригласила к себе на 29 декабря депутацию парламента. Гастон должен был непременно присутствовать на аудиенции, которой, видимо, предполагалось придать примирительный характер, и когда в этот день у него случился приступ подагры, прием был перенесен на 30 декабря.

И тут случилось нечто небывалое и непредставимое. Парламентарии отказались прибыть по вызову королевы! Извинившись, они объяснили, что в этот день у них будет очень важное общее собрание, отменить которое ну никак невозможно. Взрыв негодования оскорбленной регентши! Анна запрещает проводить собрание: оно будет знаком неповиновения. Тем не менее заседание состоялось, хотя Моле не хотел на нем председательствовать и думал сорвать его, удалившись из зала. Его удержали, объяснив, «что если он уйдет, председателем сделают кого-нибудь другого»[629].

Парламенту нужно было определить свое отношение к посланной в Счетную палату декларации о займах. Раздражала попытка правительства обойти верховный суд в вопросе столь важном, да еще связанном с нарушением Октябрьской декларации. Очень многие выступавшие призывали восстановить единство суверенных трибуналов, возобновив с этой целью заседания Палаты Св. Людовика.

Но для начала решили все же запросить Счетную палату о содержании новой декларации и о ее к ней отношении.

На другой день, 31 декабря, в парламент явилась небольшая депутация Счетной палаты во главе с одним из ее президентов Робером Обри. Депутаты держались очень сухо и сдержанно, даже высокомерно, мстя за прошлые попытки парламента утвердить над их судом свое верховенство. Обри даже ничего не стал сообщать о существе декларации, заявив, что целью его прихода было только узнать, чего же хочет парламент. Когда же у него попытались выяснить, как отнесется его трибунал к воссозданию ПСЛ, он дал понять, что, в соответствии с полученной им инструкцией, Счетная палата может пойти на это только если в новой ПСЛ у нее будет столько же представителей, сколько и у парламента.

В эти дни существенный вклад в провоцирование конфликта внес коадъютор Гонди. Он воспринял декларацию о займах как свидетельство отчаянного положения Мазарини и решил добить его, пустив в ход авторитет церкви. По его наущению парижские кюре провели собрание и заявили протест против королевского предложения, назвав его ростовщическим и греховным[630]. Тогда же доктора Сорбонны квалифицировали как смертный грех и ростовщичество «предоставление королю займов из 10 % или из другого процента, отличного от того, который дозволен при учреждении рент»[631].