— Ставка? — сказала она в темноте. — Возможные прибавки?

— Не знаю.

— Ты не спросил.

— Гм, нет.

— Тебе все равно?

— Гм, ну.

— И о чем ты с ними говорил? Если не об этом.

— О латыни. Могу ли я преподавать латынь.

Ее презрение было столь глубоким, что наконец заставило его приподняться на локте и заглянуть в тайну ее лица.

— Послушай, — сказал он. — Если тебе так много известно про это, про про. Жизнь. Про все эти вопросы, которые надо задать. Тогда почему ты, почему. Ты сама, в смысле.

Очень долго она молчала и не шевелилась. У него не было возможности вернуть сказанное назад.

— Ты имеешь в виду, — сказала она, — почему я заговорила. Ведь я никто.

— Нет. Ладно тебе.

Но так оно и было. Он мог понять это даже по ее неподвижному телу и глазам, глядевшим в темную пустоту номера; он почти слышал ее мысли об этом. Как и он, она каким-то образом осталась ни с чем. Она ушла и не вернулась, по крайней мере к тем перекресткам, на которых свернула; но с ней не случилось ничего такого, что прицепилось бы и осталось. Она жила в комнате отцовского дома, но это не означало, что она вернулась к отцу или в дом, совсем не означало. У нее не было другой работы, кроме продажи машин на неполный рабочий день, но обычно она пыталась улизнуть, предпочитая подмести пол или навести порядок в бумагах; но она никогда не просматривала объявления о найме всерьез, хотя бы как он.

— Только потому, — сказала она, — что ты знаешь, как попасть в будущее. И знаешь, что оно реально. Это не означает, что ты думаешь, будто попадешь туда.

У него возникло ощущение — может быть, из-за мягкого шороха шин больших грузовиков через равные интервалы, напоминавшего прибой, — что его номер находится рядом с морем.

— Но как ты можешь знать, что оно есть, или оно может быть, или что бы то ни было, — начал он, имея в виду варианты будущего, их метафизическую или онтологическую нереальность — все, что он знал о них; но она тоже приподнялась на локте и воинственно склонила к нему лицо.

— Ты дурачок, — сказала она. — Почему ты такой дурачок?

Она сказала это в такой манере, что ее слова не выглядели риторическим вопросом, оскорблением или укором, и Пирс, глядя на нее и пытаясь найти возражение, впервые в своей жизни спросил себя: действительно ли есть причина, почему он такой дурачок, хоть одна причина, и если есть, то какая, и если ее можно узнать, то как, и если наконец ее узнать, то можно ли сразиться с драконом, червем или слизнем, лежащим в основе его существа, и потерпеть поражение или изгнать? Достаточно ли только знания? Вряд ли. Быть может, оно необходимо, но его недостаточно, и, в любом случае, оно недоступно для Пирса, сейчас и впредь, если не навсегда.