В-третьих, весь день их неторопливо и обстоятельно утюжили уже тяжёлыми бомбами. Железные дороги, мосты, скопления техники, любое подозрительное шевеление. Сопротивления почти не было. Зацепили всего две пешки, и то мессерами, которых сразу отогнали. А пешки ушли на нашу сторону своим ходом.

Этот день прошёл не зря. Давай, вермахт, покажи, на что ты способен в таких условиях, когда тебе не подыгрывает наша дурость космических масштабов. Игры в поддавки, как в моей истории тебе не будет. Разговор сразу пойдёт серьёзный.

23 июня, понедельник, время 19:40

Минский радиоцентр.

— Показывайте, куда говорить, — осматриваю средних размеров комнату, набитую аппаратурой.

Меня усаживают за стол со стационарным микрофоном, рядом садятся двое: шеф радиоцентра и уполномоченный Главлитбела (Главного управление по делам литературы и издательств — главный контролирующий орган, око партии, так сказать). Первым делом я непроизвольно ему нагрубил, каюсь, что-то меня заносит.

— Товарищ Старосельцев, не пошли бы вы в жопу? — учить он меня будет, что говорить, что нет. Цензор сраный. В глазах главреда радиоцентра что-то вспыхнуло и быстренько погасло.

Беру себя в руки. Не стоит плодить даже мелких врагов на пустом месте. Извиняюсь.

— Поймите меня правильно, товарищ Старосельцев. Да, надо сообщить гражданам актуальные новости, мобилизовать их на ударный труд, подбодрить. Это всё понятно. Но я генерал, командующий округом, и у меня могут быть свои стратегические замыслы. Именно в плане обороны. И тут, простите, вы мне не советчик, а посвящать вас в планы мои и моего штаба я не могу. У вас, извините, допуска нет. Вы меня понимаете?

Цензор кивает. Ну, и слава ВКП(б). Приступаем к составлению текста. В какой-то момент цензор напрягается.

— Товарищ Павлов, а разве это не военная тайна?

— Товарищ Старосельцев, во-первых, мне решать, что тайна, что нет. Во-вторых, я вам уже говорил о наличии у меня стратегических замыслов с целью лучшей обороны округа. В-третьих, с чего вы взяли, что это правда?

— А… это правда? — в глазах уполномоченного ока партии смятение и недоумение.

— О потерях немцев — абсолютная правда. О наших тоже правда, но… кое о чём я умалчиваю, вы меня понимаете?

Неуверенно цензор кивает. Признаваться, что ни фига не понимает, не хочет. Никто не любит показывать себя тормозилой. Иду навстречу этому лысенькому человеку с требовательными глазами. Тем более требовательность куда-то испарилась. Вместе с уверенностью.

— Я открываю только то, что мне выгодно открыть немцам. Они ведь меня тоже услышат. Пусть слышат. Пусть проверяют. Пусть убеждаются, что я не солгал, когда сказал, что мы их одолеваем. Это заставит их сомневаться в собственных силах. Теперь понимаете?