Такая установка книгоиздательской политики явно и тайно блокировалась бюрократическим аппаратом. (Не правда ли, присутствует здесь некая аналогия с печальной судьбой «Доктрины информационной безопасности Российской Федерации»?) Но сколько бы ни терпели москвичи от «антирусского направления», или по ситуации, с оказией – от чиновников цензуры, самым необоримым противником для них остается все та же «пошлость» в российском книжном общении. Разящей молнией сверкает это в словах Хомякова: «Вполне безнравственна только та литература, которая не может запнуться ни за какую цензуру и которую всякий цензор может и должен пропустить <…> ибо не то слово общественное безнравственно по преимуществу, которое враждебно каким бы то ни было данным нравственным началам, а то, которое чуждо всякому нравственному вопросу».[959]

К выходу из «кабинета»

К выходу из «кабинета»

Национальный язык, по мысли Хомякова, являет «образ народа». Лики, лица, личины этого «образа» зеркально запечатлены в национальной книжной культуре. И чтобы «образ» не оказался заживо погребенным под наносными личинами, не превратился в «образину», кривые зеркала необходимо выправлять. Трудно переоценить в данном случае наследие «московской партии», но идеи «русского образования» книгой до сих пор остаются практически невостребованными.

Абстрактные построения «общечеловеческих ценностей» книжной культуры есть Вавилонская башня. Другое дело – явления вселенского, всечеловеческого в культуре нации. Эту позицию в нескончаемой полемике последовательно отстаивала «московская партия». Именно такой смысл вносит Достоевский, впервые озвучивая понятие «русская идея» на русском языке. Но произойдет это, когда Хомякова уже не будет в живых.

«Священное писание литературы» (так называл славянофильское культуроведение В. В. Розанов) немыслимо без священного предания – «учения книжного», которое достигло вершин в Московском царстве XIV—XVII веков. Хомяков никогда не идеализировал этот период, но в своих «парадоксах» высветил проявления здесь начал православия, диалектику «старого» и «нового» в историко-культурном процессе. Именно феномен «московского православия» не без оснований сочтут высшим в истории христианской культуры П. А. Флоренский и А. Ф. Лосев. И это еще одно свидетельство миросозерцательного единства в «русской партии» мыслителей, которые воззрения «московской партии» могли во многом не разделять.

По словам Гоголя, «в литературном мире нет смерти и мертвецы также вмешиваются в дела наши и действуют вместе с нами, как и живые». Такая живая органика общения в пространстве культуры явлена посредством книжности. Но вмешательство книги в «дела наши» может быть разным. Славянофилы чувствуют это умом и сердцем. Каждая страница, каждая строка книги истории призвана приоткрывать Великое в малом, общее в частном.