Такой момент – когда по получении известия об аресте зачинщика старый губернатор дает приказание привести его, и встает перед ним романтическая фигура известного немецкого актера Гартмана. Это молодой офицер, только что на балу танцевавший и имевший любовную сцену с дочерью губернатора, прекрасной, лучшей кинематографической актрисой Германии (одной ли Германии?) – Астой Нильсен. Толпа нарядных гостей за нею, толпа суровых, жестоких гренадеров за ним, и смотрит ему в глаза седой, всклокоченный, на костылях губернатор, лучший актер Германии, старый Вегенер. Еще не успели все опомнится, как Аста Нильсен, величественная, переходит на другую сторону, становится рядом с арестованным: «Неправда – он мой жених». Молчание возобновляется, и в этом молчании падают слова старика-губернатора: «Да, это правда, он жених моей дочери».

Да, он сказал, что правда, что он ее жених, но он не сказал, правда или неправда, что он был зачинщиком восстания…

Свадьба свершается тут же, во дворце, пока на улице свирепствиет мятеж, рыщут факелы, загораются дома…

Аста Нильсен, хотя уже не первой молодости, восхитительна в длинных белых покрывалах. Ее движения прекрасны, ее мимика достигает высокой степени напряжения и очень разнообразна. Сияющие от счастья, они выходят из дворцовой часовни; гости, поздравления, цветы… Суровый отец костыляет за ними, а за ним процессия гостей… Перед ними раскрываются одна за другой двери зал, и за последней дверью вдруг набрасываются на жениха по пояс оголенные палачи. Его увлекают, проводят коридорами, темными ходами в подвал, где он будет дожидаться виселицы…

Они разлучены; дочь бросается к отцу. Великолепнейшая сцена мольбы и суровой непоколебимости. У Вегенера замечательная голова, он мог бы дать живой портрет Мирабо. Хорошо сшит его сюртук, с приподнятыми плечами, как «в онегинские времена», что еще больше подчеркивает упор костылям; его седые кудри развеваются, его глаза огромные раскрыто сосредоточены на одной точке… Он неумолим. Аста кидается ему на шею; его костыли падают, он сам падает на гладкий пол. Она отбрасывает костыли в сторону и пользуется беспомощным положением губернатора, чтобы написать приказ об освобождении; пишет, прикладывает губернаторскую печать и выбегает.

Надо сказать, что это все разыграно в совершенстве и с такой быстротой, которая вовсе не смазывает ни разнообразие, ни насыщенность мимического действия.

Длинный ряд коридоров и подвалов; двери, стража, замки, ключи, лестницы, подвальные ходы, наконец, последняя стража, но и она, как все, расступается перед печатью губернатора… Она входит в тот подвал, в котором он сидит. Здесь, конечно, одна из лучших виденных мной мимических сцен. Он с раскрытыми, «белыми» глазами смотрит и не видит, не от мира, ушедший, не присутствующий. И она проходит через все разнообразие лицевой игры от радости к страху, от недоверия к ужасу, от отчаяния к проблеску надежды, от радости к торжеству, когда вдруг его лицо просияло и, изнеможенный, но блаженный, он упал на ее грудь.