Детское воображение в сказках, в романах Майн Рида и Фенимора Купера привыкло восхищаться именно теми героями, которым Фэрбенкс дал жизнь на экране.

Изобретательность этого артиста неиссякаема. Прелесть его авантюр в том, что он никогда не выбирает кратчайшего пути к намеченной цели.

Ему необходимы препятствия; чем больше их, тем замечательнее его победы.

Здесь мы подходим вплотную к загадке подлинного таланта.

В самом деле, представьте себе на месте Фэрбенкса любого мюзик-холльного артиста, умеющего хорошо прыгать, вертеться и вообще способного исполнять все пируэты «Гаучо». Его ловкость займет вас, быть может, но вы не забудете ни на минуту, что никакой пальмы перед вами нет, а есть шест, украшенный листьями. Вы не забудете, что все шесть балконных навесов, расположенных один над другим и почему-то одновременно опущенных, – лишь шесть обыкновенных цирковых трапеций, плохо замаскированных тканями. Вообще нарочитость и обдуманность постановки «Гаучо», все цирковые аксессуары его декораций выступят на первый план и уничтожат самый смысл зрелища.

Нужен неподражаемый лиризм Фэрбенкса, чтобы этого не случилось.

В постановке «Гаучо» есть напрасное усилие как бы оправдать невероятность Дугласовых авантюр.

И без чудесного источника, исцеляющего проказу, игра артистов переносит зрителя в атмосферу сказки; без непрерывного напоминания, что «Гаучо» – легенда, зритель хочет верить всему, что показывает Фэрбенкс.

Самое магическое в картинах Фэрбенкса – его движения. Не замечательно ли, что исцеление самого гаучо нам кажется вполне естественным, а исцеление самого прокаженного – совершенно лишним и неубедительным?

Эту сцену следовало бы выкинуть.

В игре гаучо есть деталь, как будто не очень важная для всей картины. Эта деталь – папироса.

Сначала зрителя смущает ее появление. Папироса и стиль легенды как будто несовместимы. Это раздражает вплоть до той минуты, когда выясняется, зачем понадобилась артисту папироса. Захмелевший гаучо проникает в комнату святой и, смеясь, хочет обнять ее. Но раньше, чем заключить в объятия странную и чистую девушку, гаучо привычным жестом вставляет в зубы папиросу. В эту минуту он встречается взглядом с грустными и беззлобными глазами святой. Моментально он гасит зажигалку, машинально вынимает папиросу изо рта и бросает ее на пол.

Этим штрихом Фэрбенксу удалось показать, что святая из народной легенды действительно существо необыкновенное. Гаучо, не признающий над собой никакой власти и всюду и всегда верный своим привычкам бродяги и героя, вдруг не смеет сделать того, что уже стало для зрителя неотъемлемой чертой его образа: не смеет зажечь папиросу. Эффект этой детали едва ли не гвоздь картины. С этого момента как бы обратным светом озаряется все поведение гаучо до проникновения в комнату святой.