Гаучо – сказочный, чудесный, но не сверхъестественный герой. Он такой, как и все другие, просто он самый ловкий, самый изобретательный и самый счастливый из обыкновенных смертных.

У Фэрбенкса хватило ума, находчивости и скромности, чтобы подчеркнуть разницу между гаучо и мистическими героями легенды.

Все авантюры гаучо интересны и занимательны. Первое же появление Фэрбенкса во главе страшных и свирепых всадников привлекает к нему зрителя. Гаучо мог бы отлично атаковать город с помощью своего войска, но тогда он не был бы сказочным героем. Поэтому он все делает один, без посторонней помощи.

Трудно даже приблизительно перечислить все разнообразные моменты его авантюр. Все они показывают легкость, остроумие и необычную акробатическую ловкость артиста. Но авантюры – бесспорная стихия Фэрбенкса, и поэтому я лучше остановлюсь на более спорных достоинствах его игры, на психологической ее стороне. Здесь, кроме папиросы в зубах, есть еще одна деталь: разница в отношении гаучо к двум героиням картины. Об отношении гаучо к святой мы уже говорили. Но есть в картине и другая героиня. Эта – вполне по плечу гаучо-Фэрбенксу: такая же смелая, ловкая, властная и бешеная, как он сам. Она очень, бурно в него влюбляется, ревнует без меры и ежеминутно ссорится с гаучо по каждому поводу. С ней гаучо – прежде всего товарищ, и Фэрбенксу удается показать это с большой смелостью.

Почти на границе вульгарного все его обращение с этой женщиной. Она хлопает его по плечу, он отвечает ей тем же; она вырывает у него из рук стакан – он делает то же самое. Но эта грубость нисколько не оскорбляет, потому что гаучо не глумится над своей героиней.

Он чист и наивен в своем детском соревновании с ней. Примитивная любовь народной легенды должна быть именно такой непорочной и грубой, какой сумел показать ее Фэрбенкс. Фэрбенкс неудержимо радостен. Непосредственное, как у зверя, чувство жизни всегда необычайно заразительно.

Прислушайтесь к публике в воскресном синема, когда на экране появляется эмблема «Мэтро-Гольдвин»: рыкающий лев. Меньше полминуты в маленьком медальоне, окруженном надписями, поворачивается и беззвучно рычит прекрасная голова зверя. Зал наполняется криками детей и взрослых, подражающих рычанию льва.

От Фэрбенкса исходит совершенно такое же звериное обаяние, как от льва в медальоне «Мэтро-Гольдвин». Улыбка Дугласа, его кошачья ловкость и, главное, его веселое увлечение игрой действуют неотразимо.

Но достаточно ли это для большого артиста? Не объясняются ли все толки о «конце» Фэрбенкса просто тем, что публика, наконец, потребовала от самого любимого своего артиста более сложной и глубокой игры?