В «Судьбе», построенной на военных эффектах (итальянский поход Наполеона), есть удачные моменты, но какое освещение! Фильма погружена в какую-то буро-желтую муть, все расплывчато, смутно, неразборчиво; режиссер злоупотребляет контрастами света и мрака, особенно в батальных картинах. Движения войск, перестрелки, атаки хаотичны и скомканы. Темп взят преувеличенно быстрый – все сливается в грязно-сером тоне. Но эту фильму стоит перенести из‐за одного актера. Жан-Наполеон Мишель создает поразительную фигуру юного Бонапарта. Худое, вдохновенное лицо, горячечный блеск огромных прекрасных глаз, порывистые движения, тонкие благородные жесты незабываемы. Остальные исполнители добросовестно бездарны; о сценарии и говорить не приходится – его просто не существует.
Печатается по: Звено (Париж). 1926. № 168. Подп.: Театрал.
Константин Мочульский ФИЛЬМЫ СТРОГЕЙМА
Новая кинематографическая знаменитость – режиссер Строгейм. Одна из его постановок, «Greed», идущая в «Ursulines», производит томительное, почти оттталкивающее впечатление. Это – натурализм школы Золя, перенесенный на экран и тем более еще подчеркнутый. Сюжет самый мрачный: в погоне за жизненной правдивостью режиссер пренебрегает всеми условностями кинематографа. Публика привыкла к чувствительным эпизодам и счастливым развязкам: она любит поплакать умиленно. В «Greed» суровость и жестокость «правды» – безобразное, преступное, патологическое. Без «примирительных аккордов» – все черно, страшно, безнадежно. Это поэтика низменного и звериного – в сущности, такая же условность, как фильмы салонные с смокингами и апашские[357] с каскетками. И условность еще худшая: начать любовную завязку в кабинете дантиста, заставить героиню сидеть с безобразно разинутым ртом перед бормашиной – трюк нелепый и ни для какого «искусства» не нужный. Согнать с экрана шаблонного любовника с прилизанным пробором и английским профилем и заменить его тучным, рябым, растрепанным мясником – достижение не бог весть какое.
Как угнетает все это бытописание, преподнесенное на первом плане в чудовищно-увеличенном виде! Когда читаешь в романе описание сцены убийства со всеми «натуральными» подробностями, все же чувствуешь себя на расстоянии. Между событием и читателем – условные знаки слов, кисейный занавес. На экране не то: лицо убийцы, ярко освещенное на черном фоне, увеличенное, – перед самыми вашими глазами. Вы видите, как сквозь лупу, его напряженные мускулы и надутые жилы. Оно напирает на вас, искаженное, с выпученными белками глаз, блестя по́том и брызгая слюной. К тому же режиссер старается, чтобы снимки были «повыразительней». Он вам все покажет: и прыщ на шее. В такой близости сцены ярости, страсти, безумия отвратнее фигур из Musée Grevin[358].