– Ну пойдите же посмотреть «Погоню за золотом»[402]. Это так хорошо.

Я пошел, я видел эту трагедию в пустяках; я видел этого человека, который в унижении горд, а в гордости жалок, который в геройстве смешон, а в смешном положении героичен. И это сочетание (даже не чередование) человеческих верхов и низов произвело на меня совсем небывалое впечатление.

– Ну что же? – спросила моя дама. – Были вы наконец на «Погоне за золотом»? Видели?

– Был, был, видел! Это…

– Правда, смешно?..

Вот почему я спрашиваю вас не – «Видели?», а – «Заметили?» Эта двойственность направлений, по которым идет на вас его мимическое воздействие, дает в результате равнодействующую совсем удивительной философской содержательности. Верх и низ, глубина и мелкота, сила и слабость, напряжение и бессилие, духовное богатство и духовное нищенство – всегда два воздействия и всегда двойная реакция.

А средства достижения? Ничто. Не только он не прибавил ничего к тому, что дала ему природа, – он уменьшил, он лишил себя всех средств обычного «театрального» воздействия. Это ясно, когда вы посмотрите на его изображение в жизни. Стоит коренастый англичанин крепко на растопыренных ногах, со скрещенными на груди руками, смотрит прямо в глаза (значит, в объектив), смеется всеми белыми зубами! Это Чарли Чаплин? Быть не может! Куда все это девалось? Ведь он себя уничтожил, он обокрал себя, ограбил, лишил всего, что составляет его мимическое богатство. Какой удивительный случай большевизма: ограбить самого себя! А он это сделал – к вящей своей славе. Ибо разве не подвиг – обобрать себя, так сказать, раздеть себя и в этой «наготе» скрыть свое лицо для того, чтобы создать другое, создать другого человека. Он это сделал, и этот «другой» живет отдельной от него жизнью, всегда тот же самый и всегда разнообразный. И, однако, долго он мне был чужд, даже противен; потребовалось время, чтобы распознать его.

Дело в том, что первое появление Чаплина, то есть когда вы его видели в первый раз, поражает своею пошлостью. Есть и в его репертуаре сцены в последней степени пошлые, невыносимые, такие, которые внушают сострадание к тем, кто может им смеяться. Может быть, этот репертуар относится к тому, что называется грехами молодости; во всяком случае, он относится к периоду исканий, когда он нащупывал, что может в публике вызвать смех. Это период, когда Чаплин не был еще «двойной». По этим образцам его искусства, вернее, его находчивости нельзя и подозревать, сколько в нем скрывается глубины. Но как только эта глубина проступает, лишь только проступает наружу оборотная сторона того, что мы видим, тогда вдруг раскрывается картина, в которой пошлость есть нечто, как рамка, а в ней прекрасная, если можно так выразиться, нравственная картина, невидимая, но ясная очам духовным и бесконечно ценная. Эта сторона Чаплина обнаруживается с особенной яркостью в фильме, в котором он не участвует, а был автором и режиссером[403]. «Общественное мнение» – обыкновенная, самая обыкновенная история. Пошлая будничность с начала и до конца. Но тут он показал себя настоящим поэтом. Поэт пошлости. В плоскодонной повседневности так глубоко захватить! Я видел вокруг себя людей, и старых и молодых, и женщин и мужчин, – плакали. Потрясающая простота средств. Эта сцена, где сын в первой комнате готов бежать за женщиной, которую любит, и в следующей комнате мать-старуха на стол, кажется, накрывает: едва видно сквозь щелку занавески; и эта щелка только иногда раскрывается, когда молодой человек мечется от матери к возлюбленной. Да, только занавеска разделяет эти две трагедии, эту посюсторонность от той потусторонности… Но она уходит, он кидается за ней; сбегает вниз – поздно, автомобиль отъезжает: пыль…