Поразительно, до чего дошла разработка этого лица. Да одного ли лица? Все играет, живет; все говорит. И вместе с тем разработано то, что можно бы назвать вторичным, невидимым смыслом его мимического поведения. То простое балагурство, которое в самых ранних ролях его забавляло не многих невзыскательных зрителей, теперь если не отсутствует, то отходит совершенно на второстепенный план: становится важно не смешное, что он делает, а то душевное, страшное или доброе, или сострадательное, – всегда глубоко трогательное, – что под этим смешным. Вот эта «двойная игра», Чаплину свойственная и столь ни на чью иную не похожая, – она в этом последнем его произведении выступает во всей силе главнейшего, единственного драматического и мимического его задания как автора и как исполнителя. Как никогда, выступает оборотная сторона того, что мы видим, все в нем живет, но все живет двойной жизнью, и вас он заставляет жить вдвойне. И мелкота и глубина, и верхи душевные и низы, сила и слабость, духовное богатство и духовное нищенство, как комизм и трагизм, сливаются в этом удивительном, ничтожном, щупленьком образе.

И, при перечислении сочетающихся в нем контрастов, как не вспомнить постоянную в нем соприкасающуюся близость комического геройства в скромности и скромной забитости в том, чем другой бы хвастал и кичился. В нем новый Дон Кихот; только не «рыцарь», а бродяга, не латы, а потертый, в поясе стянутый пиджачок, не шлем, а неугомонный котелок, не усы, а скромно подстриженные полуусики, не копье, а гибкая, шаловливая и шалая тросточка. Но он столь же благороден, столь же трогателен, как тот, великий, – печального образа. И он такой же справедливый.

Опять же эта сторона выступает в «Цирке» более, чем в каком-либо из его произведений. Весь эпизод с хорошенькой наездницей проникнут таким благородством преданности и самопожертвования, что, хотя зал хохочет, на дне у каждого накипают слезы; они не раз поднимаются к глазам, навертываются на ресницы. И вызываются они не тем, что он делает, а тем, чего он не показывает. Пасынок природы, бедный «Чарли»; он ее любит, но она любит красивого, блистательного канатного плясуна. И бедный «Чарли» не только мирится со своей судьбой, но и устраивает их судьбу. Как Джоконда, он говорит: «Любите друг друга и будьте счастливы»… И когда цирк снимается, когда грузные повозки с цирковой поклажей трогаются и длинной вереницей следуют за первой повозкой, в которой сидят они, Чарли остается позади; он пропускает все повозки до последней и остается, как в пустыне, на лугу. Он сидит на сундучке, а вокруг него на песке большой круг – то след, где цирк стоял. Попадается ему под ногу лоскут бумаги, большой, рваный, на нем звезда, – то прорванный бумажный обруч, через который она скакала, проскочила… На нем звезда; ее звезда? – он бережно подбирает; а может быть, его звезда? – он комкает в руке, бросает в сторону, на ветер, да еще и ногой брыкнул – лягнул свое «счастье»…