— Маша, извини, я не понимаю. В чем именно проблема? Он как-то так по-особенному тебя поцеловал, что это превратилось в проблему?

Если бы Маше не было так неловко сейчас, она бы непременно рассмеялась. Господи, почему они все такие тупые?

— Да, он сделал это по-особенному, завалил меня на кухонный стол и…

Маша замолчала, понимая, что снова ищет утешения у Крестовского, хотя это, по сути, не его проблема.

Выражение лица Крестовского наконец изменилось, и на смену показной озабоченности пришло… Маша охарактеризовала бы это как раздражение, однако его голос звучал приторно-вежливо, когда он произнес:

— Слушай, главная проблема, по-моему, в отсутствии у тебя подруг. Я не знаю, что тебе сказать. Я не очень привык обсуждать подобное с девушками. Я… Черт, почему ты вообще позволила случиться поцелую?

— Потому что он не спрашивал!

— Надо было сразу дать мне по морде!

Закончили они одновременно.

— Ты про какой поцелуй? — спросили они в один голос.

Маша нервно усмехнулась, Крестовский остался серьезным.

— Я про Димку, — сказала Маша. — А ты, вероятно, про сегодняшнее?

— Маша, что ты подразумевала под фразой «он не спрашивал»?

— Я не думала, что он меня поцелует, — принялась объяснять Маша, хотя и чувствовала себя при этом дико неловко. — Он просто как с цепи сорвался, завалил меня на стол, я… Не смотри так, ничего не случилось, я убежала. Но ты представь, как я испугалась. Я не знаю, как теперь с ним в одном помещении оставаться. Как общаться теперь. Да и вообще как хоть с кем-то теперь наедине оставаться. Это же…

— До этого он себе подобного не позволял? — медленно произнес Крестовский с очень странным выражением лица.

— Нет, мы вообще не целовались ни разу.

Крестовский смотрел на Машу расширившимися глазами и, кажется, не верил.

— Не смотри так. Да, это был мой первый поцелуй с Волковым. И он вот так себя повел. И я испугалась. Я теперь…

— Понятно, — перебил ее Крестовский и отошел к дивану. У дивана он поправил и так аккуратно сложенный плед, поменял местами диванные подушки, хотя они были одинаковыми и стояли ровно.

— Рома, в чем дело?