Этот второй, альтернативный, путь развития судьбы петербургского студента, путь революционного насилия и террора, который отчетливо предвидел Достоевский и который так точно, хоть и простодушно, обозначил зритель, – самое неприятное, почти запретное для совокупной российской филологической и кинематографической мысли. От этого альтернативного пути большинство критиков отшатывается, берет ее в толстые скобки, не желая видеть пылающую красную стрелку, которая ведет от топора Раскольникова к топору всех русских революций. Потому слишком сильно порицать Раскольникова за двойное убийство, не хотеть замечать смягчающие и чуть ли не оправдательные обстоятельства, у нас как-то не принято – ибо это значит метить едва ли не в саму революцию и в революционеров, которых спустя несколько лет после «Преступления и наказания» под именем «бесов» покажет Достоевский в одноименном романе. Потому удобнее видеть в Раскольникове одиночную, исключительную фигуру, которая никак не может быть связана ни с русской революцией, ни с русскими революционерами, ни с массовым террором. Видеть в нем предтечу революционных бесов, опознавая их прародителя, – считается занятием ошибочным и предосудительным, почти что непристойным. Собственно, именно так и отнеслась к роману современная ему демократическая критика, увидевшая в Раскольникове вовсе не тип, а одиночное, исключительное или вовсе даже не существующее явление, а в его преступлении – банальное убийство с грабежом, частный случай.

Что же до советского кинематографа – как мог он обличать в Раскольникове революционера, а его наполеоновскую идею – как идею революционную, когда в течение десятилетий, с 1918 по 1996 год, страна праздновала день 7 ноября как главный государственный праздник и слагала гимны героям революции, многие из которых как раз и были убийцами по убеждению.

Если попытаться сравнить пресловутую статью Раскольникова, где изложена его теория «крови по совести» (читатель знает о статье совсем немного и то только в изложении Порфирия Петровича), с меморандумом Сергея Нечаева «Катехизис революционера», можно обнаружить поразительное сходство. Раскольников, когда оставил университет, написал за полгода до убийства (и подписал первой буквой фамилии) статью для одной из петербургских газет с условным заголовком «О преступлении…»; публикация состоялась позднее, за два месяца до «пробы». Порфирий Петрович, случайно прочитав статью, узнал у редактора газеты фамилию автора. Содержание статьи Раскольников анонсирует как «психологическое состояние преступника в продолжение всего хода преступления» (6; 198). Но следователя интересует та часть статьи, где «приводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан…» (6; 199).