Любопытный диалог происходит между Раскольниковым и Разумихиным. Дмитрий Прокофьевич, возмущенный теорией приятеля, спрашивает: «Вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?» Раскольников отвечает: «Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца» (6; 203).

Как очевидно из текста романа, Раскольников страдает не от того, что ему жаль жертву, а от того, что он не тянет на стопроцентного разрушителя, не дорос до него, ошибся в себе. «Катехизис» будет смотреть на не доросших до кондиции как на стройматериал. «У каждого товарища должно быть под рукою несколько революционеров второго и третьего разрядов, то есть не совсем посвященных. На них он должен смотреть, как на часть общего революционного капитала, отданного в его распоряжение. Он должен экономически тратить свою часть капитала, стараясь всегда извлечь из него наибольшую пользу. На себя он смотрит, как на капитал, обреченный на трату для торжества революционного дела. Только как на такой капитал, которым он сам и один, без согласия всего товарищества вполне посвященных, распоряжаться не может»[483].

Быть может, в остроге, на каторге, Раскольников и обретет настоящего революционного гуру, как это обычно и происходило в истории русского революционного движения, но пока что, оставаясь в одиночестве, без единомышленников и моральной поддержки, Раскольников предавался рефлексии. «Я это должен был знать, – думал он с горькою усмешкой, – и как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться! Я обязан был заранее знать… Э! да ведь я же заранее и знал!.. Нет, – те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому все разрешается, – громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры; – а стало быть, и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!» (6; 211).

Те люди, кто сделан из бронзы, кто уничтожит грань между революционными принципами и бытовой уголовщиной, подменят общечеловеческую мораль моралью революционной и появятся еще при жизни Достоевского. Они действительно не будут знать ни жалости, ни сострадания к своим жертвам, умышленным и случайным. Раскольников идет по этому же пути; сознавая свою слабость, горячо твердит про себя: «Старушонка вздор! старуха, пожалуй что, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь… я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался… Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается…» (6; 211). Он не жалеет убитую старушонку, он люто злится на нее – за то, что «из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько… надо для первого шага, и ни больше ни меньше (а остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию – ха-ха!)» (6; 211).