Я отнес ее метров на двадцать в поле, покрытое развалинами. Опустил на землю. Она пошевелилась, застонала. Я медленно направил дуло автомата в ее голову. Палец неподвижно лежал на спуске курка. Вдруг я понял, что выстрелы оборвали бы не только биение сердца старой женщины, но и мою жизнь.

Я многое слышал, не всему верил и вообще старался не думать, не знать… А тут я знал лишь одно, что завтра либо стану таким же, как Вебер, адъютант и другие эсэсовцы, либо… Я не стал размышлять до конца над значением этого «либо». Я направил дуло автомата в небо и согнул палец, лежавший на спуске курка. От оглушительного треска автоматной очереди мне почудилось, будто страшная маска упала с моего лица.

Не дойдя до бункера, я обернулся и бросил взгляд на поле, где громоздились развалины.

В бледном свете наступающего утра я увидел старуху, медленно уползавшую на четвереньках, подобно смертельно раненному зверю. Слишком поздно, подумал я…

Я вошел в бункер и доложил:

— Приказ приведен в исполнение.

Позже, лежа на соломенном тюфяке у себя в бараке, я неподвижно смотрел в потолок.

Вечером того же дня батальонный командир приказал мне явиться с рапортом. Я не ощутил страха, и сердце у меня билось не сильнее, чем обычно. Все было основательно продумано.

Ротенфюрер Вебер передал мне приказ. Я последовал за ним на командный пункт. Не думая о том, чтобы замести следы своего проступка, я мучился оттого, что не выстрелил вчера ночью, когда Вебер избивал старую женщину. Сегодня я был без оружия.

Увидев лицо адъютанта, напоминавшее сфинкса, я решил ничего не отрицать. Я откровенно заявил, что отпустил старуху; на ехидный и в то же время не лишенный удивления вопрос адъютанта «почему?» я ответил молчанием. Когда Вебер так же с размаху начал методично избивать меня кабелем по голове, я услышал собственный крик: «Убийца! Палач!»

Когда я очнулся, мне померещилось, будто на меня смотрит старая женщина. Затем меня доставили к командиру дивизии. Я стоял перед ним связанный. Он зачитал обвинительный акт и пристально посмотрел на меня. Я выдержал взгляд и прочел в его глазах, что расстрел для меня слишком большая милость.

И тогда ворота ада распахнулись передо мной.

Сейчас я нахожусь в распоряжении особой команды в Биркенау. Однако небо на востоке уже охвачено огнем более мощным, чем пламя крематориев. Сколько дней остается мне жить или сколько часов? Не раз во время своей зловещей работы я думал о жизни и смерти, о Германии и о себе. С каждым днем, с каждым часом приближается фронт. Я живу словно на рассвете вновь рождающегося дня, свет которого мне не суждено увидеть. Братья мои, те, кто будет жить и дышать в мирное и светлое время, помяните меня добрым словом!»