Макс упорно идет к своей цели. Он должен стать козырным законником. А для этого ему надо показать себя в героической войне с ментами. Через шныря он просит братву прислать ему иглу от швейной машины. В течение месяца надпиливает ею железные пластины толщиной 6 миллиметров, которыми крепился стол в камере, а потом ломает их вручную. Конечно, ему помогают все, кто сидит рядом.

Ночью, когда пьяная охрана задремала, в ПКТ вспыхнул бунт. Макс и его сокамерники выломали железными пластинами дверь, застали ментов врасплох, отняли у них оружие и ключи, освободили арестантов в других камерах. Спецназ МВД пошел на штурм. На дворе стоял тридцатиградусный мороз, бунтовщиков поливали из брандспойтов… Потом, как водится, били смертным боем. Больше я Макса не видел. По слухам, ему припаяли еще пять лет и отправили в Туланскую тюрьму со спецрежимом.

Через несколько дней ушел на этап и Шницель. Перед отправкой он как никогда много прикалывался и настраивал людей против себя. Мол, ему теперь море по колено. Шницель был похож на этапника, уходящего на другую командировку с опасным спецзаданием, то ли ментов, то ли пиковых. С его натурой он запросто мог работать как на тех, так и на других

Без Макса мне совсем одиноко. Особенно я чувствую это по ночам. Обитатели камеры сопят, храпят, вскрикивают, бормочут, портят воздух. А мне каждую ночь снится один и тот же сон. Я на окраине огромного коричневого города. Там какие-то страшные коричневые люди. Они ходят, как лунатики, с протянутыми руками, ощупывая друг друга. Я пытаюсь выбраться из этой толпы и попадаю в подземелье, где коричневые люди покрыты слизью и от них исходит ужасный запах. Я пытаюсь выбраться на поверхность, но не могу протиснуться. И я уже не знаю, в каком направлении идти. Это лабиринт. И вот я уже сам весь в слизи и сам начинаю смердеть… Просыпаюсь в холодном поту и радуюсь, что это всего лишь сон.

Говоря газетным языком, государство дало мне возможность одуматься, может, даже раскаяться. Вообще-то, если даже кто-то одумывается, то без раскаяния. Просто жалко терять здоровье на тюремной пайке, жалко оставленных в неволе лет жизни. И совсем редко одумываются, испытывая чувство вины. Бывалый преступник произносит слово «раскаяние» со смешком – «раскаивание». Зачем оно ему, раскаяние, если есть универсальное самооправдание, взятое из Библии? Мол, Иисус любил злых, а не добрых. Мол, первым в рай Господь впустил разбойника. Мол, на Небесах больше рады одному грешнику, чем девяноста девяти праведникам. Этого достаточно бывалому и не очень умному преступнику. А таковых – увы – абсолютное большинство.