– Володей! – вторила сыну Стешка. – Володеюшко!

Верилось: скоро увидит его. Скоо-орооо!..

21

– Иди, – сказал отец сыну. – Конца твоей дороги не будет. Но всегда помни, чей ты сын.

И сам ушёл к верхним людям. Идти Оме было некуда. И он сел на промороженный чёрный валун и стал думать. Он думал день, думал два. Ничего не придумал. Горечь и злоба давили его. Мешали ясно мыслить. Горечь от того, что потерял отца, не успевшего дать последнего, самого важного совета. Ома знал это. Уходящие мудры, они одной половиною помыслов – с богами, второй – надолго ещё – с людьми. И тот, кому удаётся услышать последний совет, становится силён и счастлив.

Отец ушёл, потому что русские – вот этот сквернослов Васька или кто-то из его отряда – ранили его. И потому Ому душила злоба на них, на русских.

Метался Ома по тундре четыре, и пять дней, и больше, потому что не знали усталости крепкие ноги парня. И злоба не меркла, а разгоралась всё ярче, жгла всё сильней, и горечь не утихала.

Наткнулся на диких оленей, начал пускать в них стрелы. Бил хоров, бил важенок без разбора, и кровь текла, и стоял почти человеческий стон. Оглашали тихую тундру испуганный храп и предсмертные хрипы. Цвели кровью снега, смятенно летел табун и не мог убежать от человека на лыжах. Так стремительно бегал Ома, и слева обходил оленей, и справа.

А за спиной проскрипел чей-то слабый голос:

– Э, смелый какой! Э, какой сильный! Зачем оленей моих бьёшь?

Оглянулся Ома. К нему, слезши с нарты, подходил маленький сморщенный человечек.

– Не видел метки мои?

Ома склонился над убитой оленухой. И верно: на ухе были метки – два выреза. Как снег от крови, покраснело его смуглое лицо. Как же он не разглядел? Всегда славился зорким глазом.

– Волк бьёт оленей, – продолжал человечек. – Он слабых бьёт. Ты побил самых лучших моих важенок. – И вдруг рассердился и хореем сильно ударил Ому по лицу. И теперь на нём видны два шрама. Ома мог бы переломить его пополам, но он сознавал свою вину и принимал побои как должное. Молчал, клонил голову.

И вот теперь злоба его угасла. И горечь утихла. Но тем сильнее жёг стыд воина и охотника, принявшего чужое стадо за дикий табун. Видно, совсем ослеп от яркого снега, от горечи, от злобы.

– Так, – сломав об него хорей, решил человечек. – Я Тыкно. И я хозяин этих оленей. Будешь служить мне зиму и больше. Две зимы, нет, три. Важенки олешков могли родить. Те – других олешков. Считай, если умеешь...

Ома считать не умел, но понимал, что оленей могло быть много.

– Отработаешь – дочь за тебя отдам, – раздобрился вдруг Тыкно. – У меня девок много. Возьмёшь старшую. А теперь паси, – Тыкно кинул ему мешок юколы, подумав, добавил ещё. – С голоду не умрёшь. Оленух настрелянных много. Карауль их. Пришлю людей – забрать. Одну себе оставишь.