– Чёрт, – сказала однажды она. – Идолище! – И заплакала.

Иванко возненавидел чёрта. Он казался мальчику многоликим, сильным и страшным. Он мог превратиться в ковшик, из которого мать только что пила и вдруг пала в корчах, мог стать иконой, которой она молилась, или просто – ничем. И это ничто пугало больше всего.

– Я убью этого чёрта! – грозился Отласёнок, когда Стешка приходила в себя.

Теперь всё, что причиняло боль или огорчение, что не давалось в руки, Иванко называл одним словом – «чёрт!». Вот и куропатку, выпорхнувшую чуть ли не из-под оленьих копыт, обругал:

– У, ведьма чёртова!

– Ты и про ведьм знаешь? – удивилась Стешка.

– Бабка Лукерья сказала: ежели тятенька – чёрт, то ты – ведьма.

– Глупая она, бабка. Тятька у нас хороший.

– И ты хорошая, – прижимаясь к матери, сказал Иванко.

– Ох и хитрый же ты у меня, сын! – расхохоталась Стешка и ловко ткнула взлетевшую куропатку хореем[11]. Та упала. Развернув оленей, подобрала её, подала Иванку. Птица ещё жила, дышала. Стешка повредила ей крыло.

– За что ты её? – вскричал Отласёнок, гладя дрожащее прохладное тельце.

– Сам просил...

– Я живую просил! Живую!

Она будет жить. Летать не будет.

– Тогда ладно. Тогда езжай.

«Ну вылитый Отлас!» – усмехнулась Стешка и гикнула на оленей.

Гнала по тундре, между застывшим морем и горами, тускло синеющими вдали. Всё искала след мужа. Где ж его сыщешь? Ветра бесились. Накануне мела пурга.

«Может, проявится где? – надеялась. – Может, натакаюсь?».

Держа ближе к горам, оглядывалась: не нагоняет ли Миронов. Иванко грел на груди раненую куропатку. Таяло утро, к горам липли всклокоченные тучи, тужились снегом и, верно, сулили опасность. Но женщине и ребёнку, затерявшему в тундре, страх был неведом.

– Ах ты ведьмушка! – бормотал Отласёнок, поглаживая куропатку. Она доверилась этой лёгкой ласковой ручонке. Маленькое сердце её, только что рвавшееся от испуга, билось ровно.