– Тогда самому государю писать стану! – пригрозила Стешка и, придя домой, написала Петру, чтоб он отпустил её мужа, Володимера со сборной казной в Якутск.

Да только письмо царя не нашло. Затерялось где-то в Сибирском приказе у людей иноземца Виниуса, которому доверено было ведать всею Сибирью.

Отлас с оставшимися казаками пробивался на юг, спеша уйти от коряцкой погони. Не знал, что хлопочут о нём Любим и Стешка. Да если б и знал, то всё равно не повернул бы обратно. И не только потому, что избегал встречи с воинственными коряками. Но прежде всего потому, что хотел пройти эту землю, а людей, её населяющих, привести под государеву руку.

– Ты пиши, братко, – постоянно внушал он Григорию. – Пиши, что видишь. Всё это сгодится тем, кто пойдёт по нашему следу.

И Григорий писал и составлял карты мест здешних.

Коряки их всё-таки настигли. И немудрено: они здесь дома, неутомимы в ходьбе, выносливы, знают каждую тропу, каждый ручеёк. Но были они в малом числе и сильного боя дать не могли. Тем не менее, ещё несколько казаков, уже успевших окрепнуть в пути, снова ранили, угнали оленей, сманив с собою охранявших табун юкагиров.

- Ну вот, Гриня, теперь читай отходную, – запивая холодной водицей вяленую рыбу, единственную пищу казаков, беззаботно улыбался Потап. Страшноватой казалась многим эта простодушная улыбка. – Терять боле нечо. Всё потеряли.

Григорий вздохнул, пожал плечами. Поистине всё: и хлеб, и толокно, и мясо. Даже последних оленей, на которых могли бы до талых снегов проскочить к Тигилю.

– Не помирай раньше смерти, – сердито оборвал друга Отлас.

Но положение впрямь было отчаянным. Это все понимали.

И казаки угрюмились. Лишь оставшиеся проводники из юкагиров невозмутимо покуривали трубки, пили кипяток, заправленный какой-то сладковатой травой. Их, казалось, ничто не трогало. Да, наверное, так оно и было. Случалось сутками спать в снегу, не имея во рту маковой росинки. Случалось тонуть, перевернувшись с батом. Жизнь не баловала этих суровых и молчаливых детей тундры. Казакам, знавшим иную, более благополучную жизнь, приходилось труднее.

Терпели. Ни оленей, ни лыж. И о Луке никаких известий. Больше всего Отлас жалел своего брата. Но Григорий не жаловался. Он по-прежнему что-то записывал, чертил, рисовал. Беспокоился лишь об одном: добралась ли живой Марьяна. И Отлас думал о том же, но кто мог им ответить?

Однажды ночью лагерь проснулся от выстрела.

«Опять коряки?! – хватаясь за пистоль, подумал Отлас. Сердце болезненно жалось. – Неужто конец?»

Выскочив из юрты, подле которой ещё тлел костёр, услыхал многие голоса, радостные возгласы.