– Ты мне целковый сулил... на жеребёнка, – снова отвлёк его сын. Он как-то враз заматерел, раздался и, подражая отцу, чуть-чуть сутулился. Ремез и это впервые отметил, но продолжал чертить, рука сама всё помнила. Не посад занимал мысли. Тут всё видано-перевидано. Гордо, наособицу стоят дома верхнего посада, отвернувшись друг от друга, словно поссорились. Ворота шатровые в резьбе, охлупни крытые. Заплоты – рукой до верхнего бревна не достать, связаны прочно, ни единой щёлочки. Что там внутри тяжёлой ограды? Видны лишь крыши завозен, стай, амбаров. На всякий скрип и стук на чужой голос бесноватые волкодавы рвут цепи, заходясь свирепым лаем. В полисадниках кедрачи, ёлки, реже – сирень, черёмуха. И уж совсем в диковину яблони, на которых пируют пчёлы. У воеводских палат, будто на часах, могучие лиственницы. К Софии Божии Премудрости от архиерейского дворца бежит неширокая улочка из молодых – одна к одной – берёзок. Словно белицы, выстроились они на пути владыки, встречают его под торжественный звон колокольный. И у крепостных ворот мирян такие же берёзки встречают. Ворота грозные, с двумя крепостными башнями по бокам, но люди входят сюда вольно, без страха. Впрочем, есть ещё малый двор... Стра-ашный двор! Там и узилище, и лобное место. Далее двор Гостиный, приказная палата.

И наконец, радость Гаврилы Тютина и гордость его – храм пятиглавый! Сколь величав он и лёгок! Мастер, мастер Гаврила! Но чужой здесь храм среди деревянных тяжёлых строений. София – покамест – первое в Сибири каменное строение. Коль скажи кому о задумке своей – осмеют: чудит Ремез! А что пожары хуже всяких древоедов грызут город, что недолговечны эти громоздкие хоромины, а в Москве... Вон мысли куда заносят! Сравнил! Тот же Тютин посмеётся над ремезовскими замыслами: «Москва-то град стольный!».

Тобольск разве не стольный? Стольный град всея Сибири!..

Взгляд рассеянно скользит по крутому склону, догоняя бегущие вниз берёзки и сосенки. Навстречу лестница в триста ступеней. Ступени многие провалились, и человек по ним за деревьями не угонится.

Нетерпеливо переминается с ноги на ногу Сёмка: базар открылся. Отец молчит. Скупится или запамятовал?

– Кости что ль мозжат? Уросишь, – насмешливо обронил Ремез. Сын обиженно отвернулся. – Эко! Я про целковый-то и забыл. Мог бы напомнить.

– У тебя свои заботы.

– Ишь скромник!

Но Сёмка не слышит отца и, зажав целковый в кулаке, мчится вниз, прыгая через две-три ступени.

– Эй, козлёнок! Лён не сломи! – кричит вдогонку Ремез.

Но сын – не козлёнок, а молодой сохач – с нижней ступеньки перемахнул через огромную лужу, покачнулся и помчался дальше, к базару, к денникам, к пригону, в котором грудились пригнанные из степей кони. Не добежал: дорогу перекрыл диковинный даже для Тобольска обоз. Каждую телегу пара тянет, на телеге – баб и девок по дюжине. Сзади и спереди обоза верховые казаки.