Слава, слава тебе, мир благой! Слава тебе, золотая и синяя тишина! Слава городу спящему, мирному! А где-то воюют, гибнут... Зачем воюют? Ради чего гибнут? Явились-то на белый свет жить! Жить! И надобно жить!

Нога отошла. Ремез открыл железный сундук, в котором хранил чертежи, скаски, рисунки и летописи. Тут записи Байкова и Черепанова, Спафарья и Дежнёва, Мухоплева и Атласова, тут рукописное житие Аввакума – клад, кладезь!

Трепетно вглядывался, изучал вечерами твердь небесную, чем-то напоминавшую рукотворную карту. Безвестный, но великий чертёжник собрал весь мир воедино и добросовестно и умело указал звёздами на синем панцире неведомые города и веси.

«Мне бы эдак!» – позавидовал ему Ремез, и снова взглянул в ночное небо.

Ветерок взыграл, встревожил листы на деревьях, запылив синь неровными заплатами.

Ремез захлопнул окно, обмял свечу и склонился над чертежами. Одни только что сняты, другие давно. Вот этот тобольский чертёж, митрополитом Игнатием поставленный в Москву, кружным путём попал к Ремезу. С десяток, разными людьми писанных по грамотам великих государей и по своей охоте, лежат в отдельной стопке. Они проверены и верны. Но есть и заморских вралей поделки и иных, кои в глаза Сибири не выдавали и такого нагородили, что земля, ногами Ремеза исхоженная, им, даже им, не узнаётся. На то же пеняли дети боярские Скибин и Кобяков, казаки конные Алемасов и Трошин, пристав Ленев, новокрещённые калмыки Алексей и Григорьев, бухаретин Тюлюк-бай, татары, с коими Ремез много беседовал, пытая их, где какие народы живут, какие у них промыслы и одежды. Всё тщательно низал на перо, сверял, меты вычерчивал и сводил воедино – зная, веку не хватит, чтоб одному обшагать Сибирь от Канбалыка до чукчей. А жалко, жалко, что шаг Ремеза не с версту! Обшагал бы... всё оглядел бы и поведал о том людям. Особенно дорог Ульянычу годуновский чертёж, а запись лучше – ямщиков Черепановых и Саввы Есипова. Сравнивал с витзиновским враньём, в Москве с чужих слов писанным, усмехнулся: «Где стольник Годунов пять поприщ ходу считает, там у голанцев пятьсот вёрст. И сибирянам-то годуновский чертёж внове. В Москве, чаю, великое вызвал удивление!».

Разгладил копию, добросовестно снятую с годуновской карты, насупился, словно сердился на великое для российской науки деяние: «И всё ж мало познано нашими бывальцами и знатоками. И моя доля невелика. Но после нас придут иные. И станет Сибирь необъятная доскональна. Потом и вся Русь и весь мир запредельный предстанет, как небеса ввечеру: та Кассиопея – звезда, та – Венус, а тот воитель Марс...» – убрав со стола Строгановскую летопись, Ремез опять обратился к картам.