А нужны ли сами-то они времени?

Оно летит, и тихие, и могучие крыла его – над ними, бодрствующими и спящими. Живыми и усопшими. Над сосущими материнскую грудь. И над теми, кто матерей убивает... Над теми, тоже вскормлёнными грудью... Тоже, наверное, людьми...

Но вблизи я должен ежечасно видеть Че-ло-ве-кааа!

Пусть он грешен. Пусть он зол. Пусть слаб и завистлив... наедине с собою одумается. Ежели нет, стало быть, он ещё личинка. Или – пращур её. Ты-то, видавшая всяких насекомых, ты, кровь людей и зверей впитавшая... ты, болью сочащаяся, ведь ты всё понимаешь!.. Ты всё понимаешь...

Научи нас понимать, нас, всё ещё не прозревших котят...

Научи, Мать!

Не кланялся. Не люблю. Не умею. Чту душою своей, всем, чем обязан матери, и чем мать обязана... Чту должников своих, которым я никогда не сумею долг свой отдать – велик долг.

Превыше всего тебя чту. Чту и заклинаю: учи! учи!..

53

Скит рекою опоясан. Берег – ракитами. Сверху видно всё, что творится в обители.

Творилось вот что... Мефодий, спеша отличиться перед господом, торопился с палом. «Без Фоки вознесуся в пламени... И буду славен в веках!» – обольщался наедине, сидя под колоколом, треснувшим и зацвётшим. Думал, никто его не слышит. Никто не догадывается о суете его и тщетности.

А колокол слышал. И дребезгливо жаловался реке на ничтожного человечка, задумавшего пожог. Принесёт в жертву семьдесят душ, а сам-то сгорит ли?..

– Не сгорит, – ворчал колокол, покачиваясь на ветру. – Утекёт через тайный ход. Наперёд знаю.

– Знаешь, так доведи скитским. Пущай с собою в пламень его волокут.

– Доводил уж. Язык вещий не понимают. Ты бы хоть, что ли, из берегов вышла?

– Не время. Да и какая нужда? – синела холодными очами река. – Охота – пущай горят. Без них забот хватает. Бегу вот...

– Бежишь... – старчески дребезжал колокол. – А знаешь ли, куда бежишь-то?

– Знаю, – самодовольно булькнула река.

– А я не стремлюсь. Я тут висеть буду. И староверы тут останутся. Чтобы сгореть. А ты говоришь, всё...