И всё же это было чистой воды тренингом. Упражнениями они действительно лишь разрабатывали голоса. Довольно долго он вел эти занятия сам, а потом ему надоело – и он поставил вместо себя еврея. Когда тот попал в хор, никто не помнил. Кажется, Лептагову на одной из репетиций не хватило специфического оттенка баритона, – тут он и случился как раз с таким голосом, что требовался. Он жил в Петербурге без вида на жительство, скитался, ночевал бог знает где, голодал. В довершение бед на севере у него открылся туберкулезный процесс, он часто простужался, срывал репетиции, хотя человек был старательный и к Лептагову всегда тянулся. Он вообще был очень привязчивый.

Вслед за переездом Лептагова в Кимры он тоже перебрался туда, и надо сказать, Лептагова это тронуло. С голосом в средней полосе у него постепенно наладилось, он подкормился, каверны зарубцевались, так что легкие его окрепли, да и сам он окреп, приобретя вполне благообразный вид. Без сомнения, он был куда более привязан лично к Лептагову, чем другие хористы, оратория же интересовала его мало: для него участие в спевках было лишь способом найти хоть какое-нибудь пристанище, возможно, просто выжить.

Надо сказать, что Лептагов был рад, что еврей освободил его от этих занятий, да и хор в общем не возражал. Тем более, что все скоро увидели, что дело свое еврей делает хорошо и горе он тоже знает. Лептагов, первое время приходивший посмотреть, что у того получается, был поражен, в каком разнообразии и непохожести он знал горе. Для самого Лептагова оно было болью, то сильной, то слабой, то резкой, то тупой и однообразной, – но еврей открыл ему горе совсем другим. В нем была такая невозможность с ним примириться и его принять, такая его неотвратимость и безысходность, что Лептагов сначала был даже устрашен, а потом просто списал всё на личные ощущения еврея, на то, что ему пришлось пережить, на его неустроенность и боязнь. Бедный, обреченный человек, который волей-неволей стал специализироваться на несчастьях.

Позже, когда Лептагов уже посещал эти занятия один или два раза в месяц, не чаще, потому что шли они по-прежнему хорошо, одно немного его удивляло: он видел, что в глазах хористов этот еврей неестественным образом вырос; впрочем, не следует думать, что Лептагов всерьез ревновал.

Лишь потом, очень и очень нескоро, когда в Кимрах всё уже утвердилось и устоялось, Лептагов вдруг понял, что внутри того, что пел хор и из чего он ставил свои церкви, этот еврей давно уже строит собственный храм, и работа зашла весьма далеко. Он и тогда не стал ему мешать, даже не показал, что видит это. Но когда то, что возводил еврей, сделалось открыто и для хора, Лептагова это обрадовало, и в конфликте, который следом разгорелся, он, хотя и не явно, поддержал хор.