Они начали спокойно, доказывая ему, что он недаром не поет всю Нагорную проповедь, а пропускает стих за стихом, иначе каждому было бы понятно, что Христос обращался на горе не к единоплеменникам своим, а к единоверцам, тем, кто за ним пошел, оставив и дом и родных, но потом распалились и, перебивая один другого, стали кричать, что он из народа, на котором кровь Спасителя, и чтобы он вообще не смел петь ничего из Евангелий. Еврей тогда промолчал; они были уверены, что он внял их словам, но на следующей спевке он прибавил к партии еще один стих, пропев своим густым баритоном: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». И это они тоже были вынуждены пропеть вслед за ним. Впрочем, на следующей репетиции они, хотя и не сразу, и не дружно, ответили ему другими словами Христа: «Ниневитяне восстанут на суд с родом сим и осудят его, ибо они покаялись от проповеди Иониной; и вот, здесь больше Ионы». После этого он уже никогда тот стих не пел.

* * *

В двадцать втором году Краус, хотя перед ним открывались самые блистательные перспективы, резко отошел от политики, правильнее сказать, просто порвал с ней и, приняв сан под именем отца Иринарха, получил приход в деревне Константиново Кимрского уезда. Собственно, храм, посвященный Благовещению Девы Марии, стоял на отшибе, в полуверсте от старинного торгового села, настоящей слободы, где испокон века выделывалась всяческая пушнина. Дома здесь были сплошь кирпичные, двухэтажные, внизу за толстой железной дверью – склады, лабазы, лавки, мастерские; вверху – квадратные, на четыре окна, жилые комнаты. Село особенно процветало в конце XVIII века при Екатерине, когда на холме за выгоном и выстроили этот храм, массивный, неуютный и холодный. Сам отец Иринарх любил церкви, какие на севере ставили в один день, а в этом единственное, что принимал, – три растущие на карнизе березки. Храм был в модном в то царствование классическом стиле, с колоннами, с выложенной гранитом папертью и таким огромным центральным приделом, что всегда, даже на Пасху, гляделся пустым.

При большевиках люди вообще перестали сюда ходить, и, похоже, с облегчением. Отца Иринарха иногда тоже пугали эти пространства, где звук гулял как хотел: то, стоило летом открыть окно, службу не слышно было и у амвона, то, наоборот, каждое слово раз за разом отзывалось эхом, да еще многократным, из-за чего продолжать литургию не было никакой возможности. В 1922 году церковь пытались взорвать, но то ли она была чересчур прочно построена, то ли мало было взрывчатки, но серьезно повредить удалось лишь один угол: там образовалась большая дыра, по зданию пошли трещины, странным образом поделившие настенную роспись, но даже купол и колокольня устояли. К концу двадцатых годов церковь совсем опустела, часто батюшка служил для двух-трех старушек и для своего сына, который не пропускал ни одной службы.