Возвращаясь от сторожки к фургону, таращусь в темноту, готовый к бегству или обороне. Действительно, в чем гарантии благополучной встречи завтрашнего майского румянца? Могут убить вне вагона или поджечь его, препятствуя моей эвакуации. На расстоянии голоса — ничего, кроме непричастной к моей судьбе глухой пенсионерки.

Рабочие для реализации намеченных рубежей ни разу не появились. Ленинский субботник знакомит меня с мастером здешней бригады, которая, согласно документам, функционирует в данном регионе. Производим генеральную уборку. Мурзилка сетует на экзальтацию и выведывает мои обстоятельства. Личико ее походит на набеленную японскую маску.

Летом фургон передислоцируют на Крестовский остров. Панч подрядился создать к Олимпиаде набережную и откосы. Мне нравится непредсказуемость физической сохранности — и, может быть, жизни — во время несения вахты.

Участок. Зарплата.

— Сегодня будет крутая разборка, — произносит Шапокляк. Первичное впечатление от лица — отлежано; на деле — нос свернут, лик иссечен шрамами.

Я настораживаюсь, освоив цифру на траверзе своей фамилии. За что больше двухсот? Я не выполнил ни одной серьезной работы по оформлению газеты или чего-либо.

— Какой-то подонок присвоил бензопилу, — вносит ясность Атаман. — Не засылать же нам с начальником участка бабки из собственного кармана?

Ожидая профорга, я наблюдаю, как старший мастер из получки рабочих отстегивает «штрафы» за прогулы и проспоренные матчи.

Напротив фургона — газон с тополями. Здесь — кафе «Бревно». Дворник Майор воздвиг на стеклотаре три кооператива: себе и двум дочерям. Сам дворник, говорят, майор в отставке. Пенсионер реактивен и услужлив: утром развешивает на шелудивых сиренях стаканы и расстилает на скамейках газеты. Исаич лелеет сюжет: военная пенсия. Обслуживает два участка и не меньше пятисот рублей на бутылках, а счастья нет. Он вдруг понимает это и сходит с ума.

Когда иду к остановке, от «Бревна» отпочковывается стайка «гопсосальских». Следуют за мной. «Подойди ты». — «Думаешь, отстегнет?» — «А ты сразу на прихват!» Не оборачиваюсь. Не ускоряю шаг. Голоса стушевываются.

Спиной ко мне на коленях — фигура. По одежде — Шапокляк. Руки прижаты к лицу. На асфальте — кровь.

Вагон-бытовка. Бригада.

— Они собирают для тех, кто с зоны откинулся. Есть такой обычай, — комментирует утром Шило-старший, сдавая мне вахту. — Шапокляк попросил, я говорю, пойдем, отстегну, а из-под пиджака сапожный нож показываю. Он говорит: так бы и сказал. На Гопсосале — одни блатные. Только сын мой — со строгого, остальные все с общего.