Зима в этом году наступила рано: только ноябрь, а город уже завалило снегом. Холодно. Замерзли Фонтанка и Мойка, каналы, Нева. Водопровод не работает, воду возят на саночках с Невы. Я пока обхожусь растаявшим снегом, но кончаются дрова. Давно не затапливаю камин, поставила в нашей комнатке железную печурку, которая ужасно чадит. От этой печки я бываю такая чумазая, что больше всего боюсь, как бы ты не вошел в такую минуту. Я хочу тебя встретить красивой, любимый… Вчера положила рядом со своей вторую подушку: видишь, как жду тебя, радостный мой.

Обсуждали днями с профессором, какую мебель рубить на дрова. Остановились на старом кованом сундуке, который достался профессору еще от прабабки. Потом наступит очередь книг, моего шифоньера. Теперь, когда прохожу мимо этих вещей, мне все чудится, будто они глядят на меня с укором.

Электричества нет, трамваи засыпало снегом. Приходится часто ходить пешком через весь город, очень устаю. На окраинах по трамвайным рельсам ходят прямо по улицам паровозы. Но я не жалуюсь, милый, просто бывает подчас тяжело… Крепко, крепко тебя целую, мальчишка.

Дорогая Еленушка!

Вот и к нам пришла зима: залив замерз. Суда теперь плавают с ледоколом, очень медленно и, конечно же, не управляются за ночь. Днем их приходится без конца прикрывать дымами, так что хватает дел у нашего Дымоеда — так величают у нас старшину-пиротехника. А тут еще немцы все эти дни не давали покоя. Выручил нас милиционер Егоров, помнишь, писал я тебе о нем? Он предложил построить длинный высокий забор вдоль всего причала.

— За забором фриц ничего не увидит, — сказал. — Не будет же он шмалить из орудий с утра до ночи.

Андрей согласился. Теперь спокойно работаем за забором — хоть кукиш фрицам показывай! Наши сигнальщики по вспышкам на том берегу уже точно определяют, когда открывают огонь по городу, а когда по нас. Пока долетает снаряд, успеваем укрыться. Вот судам туговато, для них одно спасение — дым да кронштадтцы-артиллеристы…

Когда я пишу тебе, Еленка, ребята всякий раз передают коллективный привет. Они немного завидуют мне. Да и разве можно не позавидовать человеку, у которого такая жена, как ты!

Прочел в газете, что в днепровских плавнях действует партизанский отряд товарища Г. Может, Яков Иванович? Тогда и отец наверняка там. Эх, взглянуть бы на Стожарск хоть глазком… Ты одна сейчас у меня осталась, лебедушка. Моя судьба, мое счастье, единственная моя навсегда…

Ласковый мой Робинзон!

Вчера днем в Большом зале филармонии состоялся концерт симфонического оркестра Радиокомитета. Дирижировал Миклашевский, солировал профессор Каменский. Было много солдат, моряков, шоферов с Ладоги — нынешних наших кормильцев. Многие, слушая музыку, плакали, а я — так ревела белугой… Играли Чайковского. Боже, почему на такие крайности способны люди! С одной стороны такая вершина чувства и разума, как Шестая симфония, с другой — такая низость и мерзость, как фашизм. Окружили город, лишили пищи, воды, тепла, света и ждут, когда вымрут все: детишки, женщины, старики. Умирают от слабости и от голода, говорят, десятки тысяч… Хоронят уже без гробов: завернут в одеяло и тащут на саночках в последний путь. На каждом кладбище — бездонные братские могилы… Комсомольцы обследуют дома, ухаживают за больными, за слабыми, потерявшими силы. Нередко, рассказывают, находят целые семьи мертвыми. А немцам и этого мало: без конца обстреливают улицы. В городе много разбитых домов: на нашей Лиговке, на Боровой и на Глазовской, на Марсовом Поле, даже на Невском.