Завеса над каналом таяла, постепенна рассеивалась, в вместе с нею редел артиллерийский огонь. Снаряды падали теперь с долгими паузами, рвались как-то бесстрастно и нехотя. Накал недавнего боя явно спадал. «Дошел ледокол или нет?»

А небо над заливом светлело. Солнце, расковав броневые плиты плотных тяжелых туч, снова, как в час рассвета, наполнило льды праздничным и веселым сиянием. В торосах играли сполохи. Дальние гряды лесов укрыли в чащобы хмурую синь, рыжели медвянистым золотистым отливом. В этих новоявленных красках было столько жизни и утверждения, что Колька не выдержал, приподнялся на локте и с надеждою заглянул в лицо друга. Быть может, почувствовав этот взгляд, Лемех с трудом приоткрыл глаза — тусклые и пожухлые, точно степь, прибитая первыми октябрьскими утренниками.

— Петро! — обрадовался Колька. — Потерпи малость, скоро будем на Лисьем Носу!

— Ты… брось меня… — не губами, скорее челюстью, которою еле двигал, вымолвил Лемех.

— Ну, чего еще выдумал! — рассердился Колька. Подчеркнутым возмущением он пытался прикрыть свой испуг. — Сейчас поползем дальше!

— Брось… — повторил Петро. — Внутри у меня… сожгло. Один только пепел остался…

— Это тебе с усталости кажется, — успокаивал Колька, стараясь ободряюще улыбнуться. — Врачи свое дело знают! Заштопают, залатают, подкрасят заново суриком, — служить и служить тебе, до адмиральских чинов!

— Слушай, Робинзон… — произнес Петро, и Колька вздрогнул от этой полузабытой клички. Догадался, что мысли друга сейчас далеко, в Стожарске. — Люська, сам знаешь… смеялася надо мной. А после, когда отступали… Пришла она ночью ко мне. Женою. За все обиды, оказала, отлюбим друг друга…

Он надолго умолк, собираясь, видимо, с силами. В глазах его, холодных, как небо, на миг просочилась ясная солнечная теплынь, но тут же снова угасла.

— Может, сын у нас будет… — глотнул он комочек боли. — А я вот… Ты обещай мне, — Лемех медленно повернул голову, так, чтобы видеть глаза товарища. — Люську и сына не оставишь одних.

— Да что ты заладил! — перебил его Колька, больше всего боясь не выдержать взгляда Петра, отвести глаза. — Мы еще на свадьбе твоей погуляем! Сына Колькою назовем!

— Обещай, — всхлипывая, просил Петро, и Колька осекся, увидев под ресницами друга такие же синеватые, как веки, слезы. — Обещай, — просил Петро, слабея от воспоминаний и нерадостных дум о жене.

— Клянусь тебе, Петрику, — сдавленно вымолвил Колька, чувствуя, как горечь заволакивает глаза. — Только зря ты… Скоро будем на Лисьем Носу…

Он обнял Петра и снова пополз. Ему казалось, что только от разговора с другом, от воспоминаний о Люське, о матери, о Стожарске разнылось и разболелось бедро, словно обожженное каленым железом.