Я рисую дыру всем, что у меня есть: новыми красками, старыми карандашами, фломастерами, ручкой, у которой течёт паста, обгоревшей спичкой, восковым мелком из детской комнаты врача, пластилином и ещё немного компотом – надо, чтобы было так. Мама работает у себя в кабинете, птица с дырой во рту внимательно за ней следит, так что мне никто не мешает и никаких вопросов не задаёт, и я спокойно рисую свою дыру, потому что торопиться нельзя и главное тщательно и точно.
Это будет моя самая лучшая дыра.
Лоёный пирог
Лоёный пирог
Это такой слоёный пирог: тесто в нём дрожжевое, тонкое, обычное, а начинка слоями – мокрая трава, заячий испуг, чужое, выброшенное за ненадобностью сердце, нитка мелкого речного жемчуга (он выдержан в крепчайшем приступе гнева и не будет застревать в зубах), колодезное эхо, ягода морошка и ягода олуника, четвёртое декабря, решительный шаг, папоротниковый мёд и тростниковая соль – и это только для начала; много начинки в моём слоёном пироге, так много, что не выговорить одним дыханием, не выдумать одной непрерывной мыслью, не отвлекаясь на трепет берёзовых серёжек на ветру, на стрёкот цикад в полуденном мареве, на сырой перестук затяжных капель по голым ветвям, на долгую скрипучую звёздчатую морозную тьму; я переберу все слова и все начинки и все отвлечения, буду петь рассветные песни майского дня, говорить громовые раскаты, вести неспешные беседы с теми, кому не достало бесед и молчать для тех, кто больше не может слушать, ходить долгими кружными путями, так, что прибыв, наконец, к очередной наугад выбранной цели, я окажусь от неё дальше, чем прежде, и всё по дороге, всё впрок: и совиный взгляд, и самая густая и твёрдая тень бесплотного духа, и хохот лесных детей, и следы одинокого путника, третью вечность возвращающегося домой, и прикосновения невидимых рук, вплетающих душистые травы в шерсть домашних зверей – всё умостится, уместится, уложится в мой слоёный пирог на тонком дрожащем тесте, замешанном в самую лунную ночь в безвозвратно ушедшем году.
Я не умею прясть, но пирог мой требует самой неслышной пряжи из тающего вечернего света и кошачьей шерсти, и я впряду украдкой пробравшегося в кухню ночного воришку, пришедшего за скопившимися по углам чудесами, в свою бесшумную серебристую нить – он ничего не почувствует, мой безымянный удачливый вор, только увереннее станет его цепкий взгляд и точнее рука, всегда забирающая то, что необходимо, и оставляющая столь же необходимое, но другое, взамен. Я подберу оставленные ловким моим воришкой чьи-то позавчерашние сны, выстуженные короткий день в ледяной проруби, возле рыб, выдержанные долгую ночь в догорающей тёплой печи, на которой спят, ставшие похожими на папиросную бумагу, папирусные свитки, полные несуществующих слов; я возьму эти слова, отделю от бумаги, отправлю в пирог папирус, папиросу, росу, речь римского императора, позабытую им накануне решающей битвы, звук трубы, рвущийся в бой, горечь победы, тесноту поражения, пресный привкус обратной дороги, пыль, глину, ноющую рану, ножевую сталь; в мой пирог попадут все неслучайные листья, оказавшиеся у меня на пути, все блокнотные листы, разрисованные поверх написанного поверх нарисованного; чтобы не было слишком сухо, добавлю мятного масла, мятой правды, неубывающей красоты огня и оленя над пропастью в невозможном прыжке; буду держать в одной руке чашку с печалями, в другой колокольчик, в третьей рис и грибы (золотые, высокие, на тонкокостной ножке), в четвёртой другую руку, в пятой память, рождение, смерть, а если мне не хватит на всё это рук, то я тоже их где-нибудь украду.