Йожи и раньше был венгром — таким же, как все крестьяне, и если иногда, правда, очень редко, у него случалось хорошее настроение, то насвистывал или напевал венгерскую песню, которую знал, которая сама просилась на язык, или модный напев, что пиликал на скрипке цыган-музыкант. Но сейчас он слышал совсем другое; никогда, даже слушая самую лучшую радиопередачу, не ощущал он так глубоко, что такое музыка.

Того, что эту глубину придавала ей сама Роза Бенчик, он еще не понимал, быть может, только чувствовал. Под ее тонкими пальцами звучала, казалось, сама человеческая душа, душа, жаждавшая красоты. Артист, композитор и народ-песнотворец хорошо понимают друг друга и хотели бы, чтобы их понимали все.

Но пальцы Розы Бенчик говорили еще и о том, что вот она, простая девушка-работница из Будапешта, научилась вызывать своей скрипкой все самое чистое в душе каждого, воспроизводить голос венгерского народа в душе человека и что, слушая ее игру, все десять миллионов венгров поймут своих многострадальных предков, а может быть, даже и завет великого венгерского писателя Жигмонда Морица: «Будь добр до самой смерти».

Малыши в уголке были по-прежнему заняты игрой — куклу Эвики сажали в автомобиль Йошки, и та ехала кататься. Время от времени приключалась беда — автомобильчик, зацепившись за край ковра, опрокидывался, и это доставляло детям немало хлопот. Иногда вспыхивала и небольшая ссора, ведь интересы маленьких человечков сталкиваются даже тогда, когда они веселятся. Но тетушка Бенчик не спускала с них глаз и тотчас же водворяла мир, с грустью думая о том, будет ли когда-нибудь и у нее самой внук или внучка. Роза еще девушка, сын — солдат, второй сын погиб на фронте, уж у него-то наверняка были бы теперь вот такие дети…

Старики слушали и молчали — говорить сейчас нельзя, всякое слово прозвучало бы грубо и некстати. Хорошо в таких случаях иметь трубочку — тут уж есть чем заняться: ведь этакую деревянную трубку надо не только сосать, но и присматривать, чтобы в ней не погас огонь.

Молчал и Йожи. Его молчание было глубже, чем у других, он, пожалуй, даже не мог бы произнести ни слова, пока звучала музыка. Он молчал и смотрел на Эржи Сабадош. Разве он виноват, что ему удивительно приятно смотреть, как она, вторя смычку Розы, тихонько напевает песни, слова которых знает и которые можно петь под скрипку. Она не играла голосом, не заставляла его вибрировать, как это делают профессиональные певцы и их дурные подражательницы, а пела, как поют птицы, как напевают женщины и девушки, работая или качая ребенка. Искушенный учитель музыки или артист, вероятно, нашел бы немало изъянов и в ее пении, и в игре Розы, но душа человека их не замечает.