Распространение новых политэкономических теорий в начале XIX века способствовало тому, что писатели и художники начали говорить на языке права и экономики и отождествлять права, имеющиеся у них как у авторов, с правами собственности и материальными активами[938]. В 1826 году Петр Кеппен, русский ученый немецкого происхождения и издатель первого в России библиографического журнала «Библиографические листы» (1825–1826), написал брошюру «О выгодах и правах российских писателей»[939], в которой он утверждал, что «литературные произведения составляют имущество столько же неприкосновенное, как и всякое иное движимое и недвижимое имение. Охранение оного, по крайней мере, до истечения определенного времени, есть дело Правительства, и хищник литературный, не менее, как и всякий другой грабитель, преследуем будет Полицией». Ссылаясь на защиту прав собственности Пушкина (Кеппен не называл его по имени и ошибочно – хотя, может быть, сознательно – утверждал, что «начальство» запретило распространение пиратского перевода на немецкий), он восхвалял правительство за «уважение к литературной собственности». Цель такой похвалы, возможно, состояла в том, чтобы подчеркнуть отсутствие четких правил и норм защиты авторских прав и подтолкнуть правительство к скорейшей подготовке соответствующего закона. Между тем первый проект закона, определявшего права авторов, переводчиков, издателей и их наследников и правопреемников, уже был составлен в Министерстве народного просвещения[940].

В начале 1820‐х годов, когда ожидалось принятие закона о литературной и художественной собственности, писатели и литераторы, осведомленные о своих правах собственности, старались защитить свой доход и репутацию. Писатели однозначно приравнивали права на свои произведения к правам собственности на движимое и недвижимое имущество: П. А. Вяземский в шутку называл сочинения Пушкина его «деревенькой на Парнасе»[941]. Как и многие другие, Пушкин ожидал вмешательства государства, чтобы то защитило права писателей и художников. Однако, несмотря на семантическое сходство между двумя видами собственности (осязаемой и неосязаемой), вследствие специфического характера литературной и художественной собственности непосредственное применение законов о собственности становилось проблематичным. Литературная и художественная собственность, в отличие от собственности иного рода, приобретает смысл только при наличии аудитории – публики, третьей стороны в этих взаимосвязях наряду с автором и государством. Соответственно, положения о литературной и художественной собственности должны были диктовать отношения не только между авторами и издателями, но и, что более важно, между автором и публикой. В этой сфере, где не имелось никакой грани, отделяющей личное от общего, на передний план выходила проблема поиска баланса между частным и общественным.