В этих условиях появление «публики» как легитимного контрагента авторов на литературном рынке может вызвать удивление. Судя по всему, выражение «собственность публики», фигурирующее в законе о цензуре, образовано от французского domaine public – юридического понятия, не имевшего аналогий в русском праве. В переводе на русский это выражение, получив форму притяжательного падежа, подразумевало существование некоей «публики», которая становится собственником литературных произведений после истечения срока действия частных прав собственности. Каким же образом революционная идея о наличии публики как независимого юридического субъекта, никак не совместимая с самодержавием, могла проникнуть в русское право?

Идейное противопоставление публичной и частной собственности было заимствовано из‐за границы: как мастерски показывает Карла Хессе, оно впервые было отмечено в дискуссиях по поводу законов об авторских правах, шедших в предреволюционной Франции, и связано с эпистемологическими теориями Просвещения. Одна из этих идей делала упор на роли автора-индивидуума как творца знаний, а другая настаивала на объективном, то есть независимом от автора, и естественном происхождении идей в обществе[949]. Революция в конечном счете изменила баланс в пользу понятия публики: верх одержало представление о том, что прогресс просвещения «зависит от доступа публики к идеям, а не от частных притязаний на владение ими». Соответственно, закон от 1793 года, ограничивший права литературной собственности и установивший десятилетний посмертный срок действия авторских прав, обеспечил свободное распространение произведений Руссо и Вольтера, Расина и Мольера, не зависящее от прихотей их наследников и алчности издателей: великие книги Просвещения, столь ценные для дела построения нового строя, перешли в domaine public – то есть были объявлены собственностью нации.

Не столько сам закон от 1793 года, сколько риторика окружавших его дебатов задала на сто лет вперед шаблон дискуссий об охране авторских прав в России. Заявления о том, что публика вправе «быть собственником великих произведений»[950], представление об авторе как о «герое» и «слуге общества» и, разумеется, противопоставление эгоизма частных собственников (авторов, их наследников и издателей) таким публичным благам, как прогресс и просвещение, впервые появились на свет именно в революционной Франции, став темами последующих дискуссий и во Франции, и за ее пределами. Русские законодатели откликались на эти дискуссии как непосредственно, так и косвенным образом: участниками разработки первого российского закона об авторском праве поднимались обе концепции – и прособственническая, которая объявляла частную собственность ценным общественным благом, и антисобственническая, которая упирала на блага просвещения.