Не было бы ничего удивительного, если бы идея об обществе или публике как полноправном участнике процесса интеллектуального обмена отразилась в русских законах в годы правления Александра I, в первой четверти XIX века. В принятом в 1804 году законе о цензуре – одном из наиболее приветствовавшихся плодов раннего либерализма Александра – указывалось, что цель цензуры в том, чтобы изучать книги и сочинения, «назначаемые к общественному употреблению», и «доставить обществу книги и сочинения, способствующие к истинному просвещению ума и образованию нравов, и удалить книги и сочинения, противные сему намерению». В противоположность этому подходу в законе о цензуре, принятом при Николае I в 1826 году в качестве непосредственной реакции на восстание декабристов (и прозванном «чугунным законом»), не шло речи об «обществе» как потребителе литературных произведений: цель цензуры заключалась в поддержании порядка и в том, чтобы литература была «безвредной для блага Отечества»[942]. Как выяснилось, «чугунный закон» был практически невыполним[943]; в 1827 году правительство начало подготовку нового закона о цензуре, принятого в апреле 1828 года. Хотя из этого закона был исключен упор на запреты, в целом он сохранял полицейский дух защиты государства от подрывных идей. При этом, как ни странно, это был первый закон, содержавший положения об авторских правах и определявший соответствующие отношения между автором и «публикой»[944]. По иронии судьбы работа над правовым обеспечением понятия литературной собственности, начавшаяся в либеральное царствование Александра I, пришла к завершению при Николае I с его совсем не либеральным режимом.

В законе о цензуре авторы объявлялись полноценными собственниками: писатели и их наследники получали право на доход от издания своих произведений точно так же, как землевладельцы получали доход со своих земель. Через двадцать пять лет после смерти автора его изданные произведения переходили в «собственность публики», и отныне издавать их мог кто угодно. Существенно, что положения о литературной собственности начинали действовать лишь после того, как данное произведение подавалось на одобрение цензору: не одобренные цензурой, идеологически или политически радикальные произведения не признавались в качестве законного объекта собственности. В этом смысле русская система (возможно, даже в большей степени, чем примеры из других европейских стран) идеально отвечала парадигме, описанной Мишелем Фуко в его знаменитой статье «Что такое автор?». Иными словами, право собственности на литературные тексты (авторство как право собственности) возникло только тогда, «когда авторы стали доступны наказанию»[945]. Правительство увязывало акт надзора с актом присвоения; нарушающим порядок (transgressive) текстам, как выразился Фуко, было отказано в признании. Например, когда наставник шести детей Адама Мицкевича (1798–1855) обратился к Александру II с прошением о признании их прав собственности на те произведения польского поэта-бунтаря, которые не имели политического содержания, царь удовлетворил эту просьбу, но подтвердил запрет на издание «возмутительных» стихов периода либерально-революционных стремлений[946]. Полицейский характер системы авторских прав являлся уникальной российской чертой: в отличие от других европейских стран, русские законы об авторском праве входили в состав положений о цензуре и лишь в 1887 году наконец были включены в Гражданское уложение[947]. А. С. Пушкин, объясняя русскую систему законов о литературной собственности французскому послу (видному историку и политику барону де Баранту), указывал на двусмысленный характер государственной опеки: «La question de la propriété littéraire est très simplifiée en Russie òu personne ne peut présenter son manuscript à la censure sans en nommer l’auteur et sans le mettre par cela même sous la protection immédiate du gouvernement» («Вопрос о литературной собственности очень упрощен в России, где никто не может представить свою рукопись в цензуру, не назвав автора и не поставив его тем самым под непосредственную охрану со стороны правительства»)[948].