В XIX веке, когда складывались профессиональная литературная критика, принципы редактуры и текстология, вопрос о том, имеет ли публика право читать все, написанное великим писателем, становился предметом ожесточенных дебатов. Одни, руководствуясь уважением к памяти покойных писателей, считали, что после смерти автора ничто из неопубликованного им не должно увидеть свет. Другие на это возражали, что посмертное издание всех неопубликованных материалов станет еще одним жестом преклонения перед автором. Состоявшееся в 1842 году издание ранних стихотворений М. Ю. Лермонтова стало поводом к дебатам о том, что делать с произведениями авторов, которые умерли, не выразив своей воли относительно неопубликованных работ. В собрание стихотворений, вышедшее под личным контролем самого Лермонтова (в 1840 году), он не включил ни одного из своих произведений, написанных до 1836 года. Как отмечал Борис Эйхенбаум, Лермонтов считал этот год переломным в своей творческой биографии и отказывался публиковать работы раннего периода[1066]. В авторизованный сборник вошли лишь три поэмы и 26 из более чем четырехсот лирических стихотворений Лермонтова[1067]. Публикация его ранних произведений вскоре после его гибели (в 1842 году) вызвала раздражение у многих поклонников: Осип Сенковский – литературный критик и редактор популярной «Библиотеки для чтения» – обвинял издателя в нарушении «последней воли» Лермонтова, неявно выраженной в составе его сборника 1840 года. Как писал Сенковский, алчный издатель ради славы Герострата и прибыли был готов выскрести «все портфели, столики», обшарить карманы и предложить на продажу не только его «литературные грехи», но и любовные записочки и счета из прачечной[1068].

Аргументы в пользу соблюдения «последней воли» автора тоже вызывали сомнения: в конце концов, помимо авторских желаний, следовало принимать во внимание превратности издательского дела и, в первую очередь, существование цензуры, которая могла воспрепятствовать публикации некоторых произведений или привести к их изданию в сокращенном или искаженном виде. Восстановление «аутентичного» текста даже тех произведений, которые были изданы при жизни автора, требовало обширных исследований и не всегда оказывалось возможным[1069]: на окончательный вид изданных текстов влияли вмешательство редакторов[1070], ошибки и опечатки. Поэтому «последняя авторская воля», которую так рьяно защищал Сенковский (сам славившийся безжалостным редактированием и искажением чужих текстов), была абстрактным понятием.

С другой стороны, зарождавшееся литературоведение[1071], в основе которого лежала библиография, делало упор на историческое развитие поэтических произведений: эта дисциплина не могла обойтись без поиска авторских рукописей и отслеживания этапов творческого процесса. Принцип хронологической (в противоположность жанровой) систематизации литературных произведений также не допускал пробелов[1072]. Таким образом, коммерческие интересы издателей до некоторой степени совпадали с научным любопытством исследователей и библиографов. В 1855–1857 годах П. В. Анненков подготовил первое «критическое» собрание сочинений Пушкина, в которое было включено много неизвестных ранее текстов и черновиков. Тем не менее Анненков, имевший уникальную возможность работать с архивом Пушкина, счел неуместным издавать частную переписку поэта и многие из его неопубликованных сочинений. Издание Анненкова расценивалось как прорыв: при публикации произведений Пушкина ему удалось сочетать «научный» подход с тактом и эстетическим вкусом. Впрочем, последующие издатели Пушкина посвящали почти все свои усилия поиску черновиков и неизвестных фрагментов его сочинений[1073]. Однако рвению, с которым изучались подробности поэтической работы Пушкина и велась расшифровка его рукописей, не сопутствовал глубокий анализ творческого процесса, и в итоге эти исследования порой принимали абсурдные формы[1074]. Например, Г. Н. Геннади – библиограф и историк литературы – в своем издании сочинений Пушкина вставлял строки и слова, вычеркнутые Пушкиным из рукописей, в тексты его хорошо известных произведений, отделяя их от главного корпуса стихотворений и поэм кавычками[1075]; П. А. Ефремов, еще один редактор произведений Пушкина, восстанавливал целые строфы, выброшенные Пушкиным из «Евгения Онегина»[1076]. Более того, к большому огорчению поклонников Пушкина, в издании Ефремова четко соблюдался хронологический принцип, вследствие чего общеизвестные шедевры шли вперемешку с эпиграммами и непристойными шутками. Публика не оценила усердия этого библиографа: некоторые жаловались, что стихотворения со всеми сделанными вставками стало невозможно читать; другие протестовали против посягательства на память покойного поэта. Анненков в пылу спора заявил, что произведения, не предназначенные для публикации, нередко скабрезные и неприличные, не следует смешивать с произведениями «настоящего великого» поэта. Он даже утверждал, что произведения первого рода «не принадлежат» Пушкину, хотя они и были написаны его рукой – как будто существовало два разных Пушкина: тот, «который признан единогласно воспитателем русского общества, мощным агентом его развития и объяснителем духовных сил, присущих народу», и «второй, побочный» Пушкин, не соответствующий своему имени. Публике следует знать только настоящего Пушкина, а все прочие проявления «раздраженного, буйного и скандалезного творчества» – тщательно отсеять[1077].