Собственно говоря, проблема представительства литературного общественного достояния впервые была поднята задолго до Толстого – еще в 1860 году, в связи с основанием Русского литературного фонда. Задача этой организации заключалась в том, чтобы оказывать финансовое вспомоществование писателям и их семьям, а также, согласно уставу фонда, «способствовать изданию в свет полезных литературных трудов»[1053]. Однако члены фонда ставили перед собой намного более обширные цели. Как указывал анонимный автор журнала «Русский мир», Литературный фонд мог бы распоряжаться «выморочной» литературной собственностью, стать ее владельцем (при отсутствии наследников или в том случае, если бы наследники по какой-то причине отказались от издания произведений своего благодетеля) и даже играть роль опекуна по отношению к тем авторам, которые вследствие изменений в мировоззрении или смены идеологических позиций скрывали бы свои ранние произведения от общественности. Право собственности, как и любое право, связывалось с рядом обязательств – и в первую очередь с обязательством знакомить общественность со своими литературными творениями. «Безграничное, произвольное право пользования этой (литературной. – Е. П.) собственностью есть явление вполне антисоциальное», и потому неспособность выполнять это обязательство считалась достаточным основанием для вмешательства. Литературный фонд как организация, объединяющая представителей литературного и художественного мира, издателей и книготорговцев, мог бы следить за исполнением писателями и их наследниками обязательства публиковать литературные произведения, а в том случае, если они не справятся с этим обязательством, брать это дело на себя[1054]. По сути, речь шла об экспроприации литературных имений: беспечные «владельцы» по-прежнему будут получать доход, но право распоряжаться их собственностью перейдет в руки общества.

Издание литературных произведений не стало главной задачей Литературного фонда[1055]: он не сумел стать представителем публики, чьи интересы нередко вступали в конфликт с интересами писателей и их наследников. Соответственно, проблема представительства публики не была решена: никто не мог выступать от имени общественности и защищать ее права. Отсутствие подобного института, представляющего публику, было особенно заметно из‐за большой продолжительности посмертного срока действия авторских прав и высокой цены объектов собственности, то есть литературных произведений. В 1887 году, когда после истечения копирайта на произведения Пушкина стало ясно, какую «дань» публика платила держателю авторских прав, нашлись энтузиасты, решившие выяснить, как обстоит дело с авторскими правами на произведения многих великих русских писателей[1056]. При этом, например, обнаружилась изрядная сомнительность прав издателя Глазунова на литературное наследие М. Ю. Лермонтова: Павел Висковатов, историк литературы, редактор и биограф Лермонтова, обвинил Глазунова в незаконном присвоении произведений поэта. Но какими бы спорными ни были права фирмы Глазунова на литературное наследие Лермонтова[1057], отнять их у нее по суду и передать публике было невозможно из‐за отсутствия юридического представителя у последней. «Наш закон не знает actio popularis, публичного иска, с которым мог бы выступить всякий римский гражданин в защиту попранного права», – отмечал редактор газеты, юрист и историк Г. А. Джаншиев[1058].