Стремясь оградить литературное наследство писателей от произвола со стороны правообладателей, защитники общественных интересов пытались изобрести правовые механизмы, позволявшие устранить наследников из отношений, в которых, как выразился Виктор Гюго, есть только две стороны – писатель и публика[1130]. «Работа автора является продуктом народного гения, – заявлял Кони. – Народу должно быть возвращено то, что получено от народного гения, и возвращено притом так, чтобы пользование произведением было доступно массам и в такое время, когда произведение еще не утратило своего просветительного значения и не устарело по своей форме». Долгосрочная монополия на публикацию лишила общество самых своевременных творений: «Фрегат „Паллада“» И. А. Гончарова, в котором писатель изобразил свое знакомство с японцами и их «стойкость и настойчивость, их веру в себя и страстную любовь к родине», принес бы куда больше пользы накануне Русско-японской войны, чем «близорукая похвальба и пошлое издевательство над „япошками“ и „макаками“ и лубочные картины, изображающие русского силача, сталкивающего плечиком сидящего на лошади микадо в пропасть». Однако такое проницательное описание Японии станет доступным для широкой публики лишь в 1941 году. «Не до японской войны, а 37 лет после ее объявления!!» – писал Кони[1131].

Прибегая к метафоре «убийства», П. Н. Милюков – самый активный из участников думской дискуссии по проекту закона об авторском праве – называл закрепленные за родственниками автора права на издание «второй смертью». По словам Милюкова, столь длительный срок копирайта равносилен «положению во гроб на такой продолжительный промежуток времени, после которого если он и оживет вновь на печатных страницах, то оживет уже среди другого мира, ему чуждого, и весь запас идей, который он почерпнул в свое время из окружающего его общества, не будет своевременно возвращен им в это общество». Милюков указывал на «непрерывность» взаимодействия автора и его аудитории, имеющую громадное идеологическое значение, и призывал не создавать культурного «бездорожья» на путях между писателями и читателями[1132].

Напористость Милюкова (он десять раз выступал на первом слушании закона и семь раз – на втором) и его озабоченность вопросами личной свободы и культурного «взаимодействия» в обществе были не случайны: в этом находили отражение его попытки примирить классическую либеральную теорию прав человека с новым социальным строем империи. В 1905 году Милюков издал статью, ставшую выражением его теоретических поисков новой основы для либерализма: в этой статье, весьма необычной для него и, пожалуй, несколько расходившейся с общим духом сборника статей «В защиту слова», Милюков писал о социальных корнях прав человека и об ошибочности безрассудного индивидуализма. Он начинал с анализа локковской концепции естественных прав, которая, по словам Милюкова, предполагала, что права человека возникли не тогда, когда человечество пребывало в диком состоянии: они проистекают из «общественного состояния» индивидуума («естественное» означает естественное для человека – то есть социальное). Изначальная теория естественных прав не носила индивидуалистического характера: индивидуализм возник как итог последующих преобразований. Французские философы, привнеся в теорию прав человека индивидуалистическое и секулярное начала, сделали ее более доступной, но в то же время обесценили изначальную идею: «Из драгоценной руды, открытой англосаксонским гением, французские публицисты второй половины XVIII века начеканили целый капитал блестящей ходячей монеты и пустили ее в оборот по всему цивилизованному миру». Побочным последствием этого обесценения теории прав личности стал антагонизм между личностью, с одной стороны, и государством и обществом, с другой стороны: вместо того чтобы считать права личности порождением общества, в них стали видеть нечто, по своей природе враждебное обществу. Новая индивидуалистическая теория не признавала созидательной работы общества и выводила сознание человека не из «бесконечной цепи психических взаимодействий», а из его собственной натуры[1133].