Русские власти начали получать многочисленные просьбы от европейского литературного сообщества о защите литературных произведений от самовольных и незаконных переводов в 1850‐х годах, сразу же после завершения бесславной Крымской войны. Согласно русско-французскому договору о торговле и навигации (1857) русское правительство обязывалось по примеру Бельгии, Голландии, Великобритании, германских государств и Сардинии обеспечить условия для защиты французской литературы и издателей. Впоследствии правительство объясняло, что лишь поражение в Крыму вынудило Россию ответить согласием на эти неприятные требования и пожертвовать целью культурного развития. Русское правительство последовательно старалось избежать выполнения наиболее обременительных условий соглашения и ограничивало охрану иностранных авторских прав запретом на самовольное переиздание оригинальных произведений. Русско-французская конвенция 1861 года (как и аналогичный русско-бельгийский договор 1862 года) не ликвидировала свободу перевода, и любое произведение любого французского писателя могло быть опубликовано в переводе без всякого разрешения[1154]. Обе стороны договорились соблюдать условия конвенции в течение шести лет с возможностью ее продления, но когда срок ее действия подошел к концу, русские издатели начали энергичную борьбу против ее перезаключения[1155]. Тем не менее конвенция оставалась в силе до 1885 года, когда русское правительство в конце концов решило отказаться от ее дальнейшего соблюдения.

Невзирая на коммерческие интересы русских издателей, неприязнь к идее о том, чтобы защищать право иностранных авторов контролировать перевод своих произведений и получать за него деньги, основывалась на твердом убеждении, что русская литература не в состоянии удовлетворить потребности русских читателей и что отмена свободы перевода лишит публику доступа к сокровищам европейской культуры. По сравнению с французской литературой, представлявшей «неисчерпаемые сокровища по всем отраслям человеческого ведения», русская литература выглядела определенно «бедной, а по многим отраслям даже еще не зародившеюся»[1156]. Рассмотрев в 1858 году проект русско-французской конвенции, министр народного просвещения А. С. Норов заявил, что выплата денег европейским авторам за разрешение перевода их книг будет равносильна новому налогу на русского читателя[1157]: метафора «налога на просвещение» стала широко применяться в дискуссиях о международном авторском праве. Заботясь о своем культурном развитии, Россия с ее молодой литературной культурой и слабо развитой наукой сделала выбор в пользу свободы перевода иностранных книг[1158]; права собственности (в том, что касалось иностранцев) должны были отступить перед потребностями просвещения[1159].