В конечном счете нападки Милюкова на индивидуализм были призваны доказать, что аргументы в пользу свободы слова нельзя вывести из концепции личной свободы: скорее дело в том, что нарушение права на свободу выражения разрывает сеть взаимодействий между людьми, необходимых для культурного развития. Легко себе представить, каким образом Милюков прибегал к этой концепции, критикуя литературную собственность: чрезмерная защита личных авторских прав – так же как и чрезмерная цензура – нарушит взаимодействие между людьми, цепь интеллектуального обмена. Упорная защита писательских прав основывалась на ложном представлении о природе прав человека и нежелании признавать их социальную сущность. Параллель между цензурой и авторскими правами проводилась неслучайно: думская комиссия, комментируя проект закона об авторском праве, предложенный Министерством юстиции, указывала, что реформа авторского права шла бок о бок с реформой законов о свободе печати. Действительно, вплоть до 1887 года закон о литературной и художественной собственности входил в состав уложения о цензуре и лишь затем перешел в сферу имущественных прав. Тем не менее даже после 1887 года закон по-прежнему нес на себе ряд родимых пятен, указывающих на его происхождение[1134].

Таким образом, для таких людей, как Милюков, – для политиков и публицистов, экономистов и историков – дискуссия об авторских правах по сути являлась дискуссией о природе личной свободы и о месте государства и общества в либеральной доктрине. В начале XX века русский либерализм претерпевал резкую идеологическую трансформацию, которая вела к переоценке ценности индивидуализма, природы собственности, личных интересов и общественных потребностей. Поднимая вопрос культурной отсталости, либералы начала XX века пользовались терминологией своих предшественников – так, говоря о литературном наследии, Милюков прибегал к экономическим метафорам и призывал вернуть в оборот расходуемый понапрасну умственный капитал[1135]. Подобно либералам первой половины XIX века (К. Ф. Герман), Милюков выступал за «литературный протекционизм», в большей степени отвечавший состоянию культурно отсталого российского общества, нежели свободно-рыночный режим, навязанный России Францией – страной, специализировавшейся на экспорте литературы. Однако объектом «литературного протекционизма» являлись не производители знаний, а их потребители; не индивидуум, а общество.

Русская интеллигенция видела в литературе орудие «национального строительства»[1136], возможно, преувеличивая ее влияние на умы народа и политику[1137]. Сущность этого «собственнического» отношения общества к своим писателям передает изречение А. А. Григорьева «Пушкин – наше все» (1859). В писателе видели не просто сочинителя текстов – он был создателем смыслов, выразителем настроений нации и поэтому не вправе был требовать, чтобы его оставили в покое. Его произведения не могли принадлежать кому-либо по принципу частной собственности. Литературные тексты – несмотря на новшества в юридической теории – по-прежнему считались собственностью, но собственностью особого рода: обе стороны в дискуссиях – и те, кто отстаивал права автора, и те, в чьих глазах литература была общественной собственностью, – подчеркивали наличие тесных связей между текстом и его собственником, будь то писатель или читатель.